со всеми потрохами – как в омут. Когда силы закончатся и поймет, что ничего в жизни нет. И жить тоже не нужно. Зачем? Если без смысла…
Про дочерей не говорили – больно. Больно и стыдно. Только однажды муж у нее спросил:
– За что, Олюшка? За какие грехи? Что мы с тобой пропустили? Что сделали не так?
Она вздохнула и пожала плечами. Ответила коротко:
– Не кори себя, Ваня. Ничего такого мы с тобой не сотворили. Просто такая судьба.
Иван заплакал – она впервые увидела его слезы – и стукнул все еще тяжелым кулаком по столу.
– Москва! Москва эта проклятая!
И снова зашелся в громком, отчаянном, лающем хрипе.
Валентина делала аборты раза три в год, не меньше. Рожать не хотела и от любовника своего походы в больницу не скрывала. А однажды чуть на тот свет не отправилась – сама решила ребеночка скинуть. Врачи говорили, что «скоблиться» больше нельзя – сколько можно? Напилась каких-то лекарств, выпила горячей водки с красным жгучим перцем и легла в горячую ванну. Там сознание и потеряла – сомлела. Чуть не захлебнулась и еле выбралась. Так и пролежала на кафельном полу часов десять. Застудилась до воспаления легких. Позвонила сестре – «своему» побоялась. Маруся прибежала, разохалась, вызвала «Скорую», и та увезла еле живую Валентину в больницу.
Пролежала она в больнице долго, почти два месяца. Маруся позвонила матери и коротко бросила:
– Валька в больнице, хочешь – навести.
Ольга спросить ничего не успела – дочь бросила трубку. Заметалась по квартире, бестолково пытаясь собрать какие-то вещи. Из дому выскочила, забыв закрыть на ключ входную дверь.
Прибежала в больницу, нашла дочкину палату, а увидев Валентину, завыла по-деревенски, как по покойнику, и осела на пол. Ее подняли, вкатили укол и положили рядом с дочкой на соседнюю койку.
Закрыла Ольга глаза и стала просить Бога – впервые в жизни, – чтобы он забрал ее к себе. Так молилась когда-то в деревне ее старая бабушка, видимо, просто устав жить.
Валентина, очнувшись от глубокого, лекарственного сна, увидела мать и… заплакала. Плакала долго, отвернувшись к грязноватой стене, покрашенной ярко-голубой, жизнеутверждающей краской. Ольга открыла глаза и тихо сказала:
– Не плачь, доча! Все наладится. И скоро поедем домой.
Валентина замотала головой:
– Нет, мам. Не наладится. И домой я не поеду.
Вечером в больницу примчался Иван. Увидел двух своих женщин, лежавших на соседних кроватях. Сел на стул, уронил голову в крупные рабочие руки и… завыл, как раненый медведь. Дико, страшно.
Валентина отвернулась к стене. Ольга смотрела в одну точку. Обе молчали.
А Иван, раскачиваясь на стуле, приговаривал только одно:
– Что ты сделала со своей жизнью, Валька! И с нашей тоже…
Через неделю Ольгу забирала из больницы соседка, Таня Гусева. Иван не смог – запил. По-черному запил, страшно. Как когда-то пил его дед – сидя на полу, отекший и опухший, в луже испражнений,