бессонницей.
Марианна кружила по камере. В кармане – капсулы, которые ей вручила медсестра. Обезболивающие: одну вечером после еды, две – утром. Ей не выдержать здесь десяти дней. Это выше ее сил. Гораздо выше того, что она могла бы снести. Ей смертельно хотелось курить. Уже. А прогулка только через сутки. Черт! Просто не верится… Веки у нее смыкались, но сон не придет. Чтобы лекарства одолели тоску, им нужна помощь. Удары ногами по стенам, по двери. В пол. Удары кулаками, отдающиеся болью в воспаленном мозгу. Все заглушают, душат пенопластовые панели. Бесполезно. Разве что способ сорвать злость, выбиться из последних сил и заснуть. Колотить, кричать, завывать. Оторваться на полную катушку. В изнеможении рухнуть на скамью, покрытую тем же пенопластом.
Директор мне еще и это устроил. Когда-нибудь я и его завалю.
Но список удлиняется, и мне не хватит времени поубивать всех на свете.
Два жандарма пришли за ней в комнату, которую она уже привыкла считать надежным убежищем. Едва позволили одеться, поторапливали, нацепили наручники. Ей было трудно дышать, плечо болело. Рану перевязали кое-как, при малейшем движении начнет кровоточить. Им плевать, синим фуражкам. Волокут ее по коридорам, как тюк грязного белья, никому не нужный. Даже противный. Почти три недели ее не выводили из камеры, трудно приспособиться к ритму ходьбы. От наручников больно, она не привыкла. Их, наверное, затянули слишком туго. Нарочно.
– Куда вы меня ведете?
– В твой новый особняк! – ответил кто-то из них, свирепо ухмыляясь.
Они ее ненавидят. Логично: ведь она убила одного из них. Тяжело ранила другую. Их можно понять. Когда понимаешь чью-то ненависть, это утешает… Они выходят из пропахшего антисептиком здания, она жмурится под натиском холодного солнца. Снаружи ждет фургон, ее заталкивают внутрь. Клацают двери, рокочет мотор. У Марианны сжимается сердце, она цепляется за скамейку на каждом повороте. Еще и сирена завывает как проклятая… Наконец машина останавливается. Двери открываются к новой беде.
Тюрьма города Л.
Жандармы избавляются от тюка в «приемной» тюрьмы. С нее снимают наручники. Две надзирательницы по обе стороны, третья напротив, за чем-то вроде барьера. Кто-то позади вопит: «Не заходить за черту!» Что за черта, на хрен? Она опускает взгляд, на полу видна желтая линия. Простите, я не заметила. Нужно отдать личные вещи, украшения, кошелек. Немного набралось. Двое жандармов ведут ее в маленькую комнату, почти пустую. Стол, стул. Стены красили в последний раз лет сто назад. Преддверие смерти?
– Раздевайтесь! Снимайте все!
Чтобы я – нагишом? Еще чего захотели! Но отказ, очевидно, им действует на нервы.
– Крепкий орешек, да? Тут тебя научат основным правилам…
Одна встает перед Марианной: ни дать ни взять бойцовская псина: губа вздернута, клыки оскалены.
– Я мадам Симье, старшая по корпусу.
– Послушайте, мадам Симье…
– Вы ко мне обращаетесь: «надзиратель»! И делаете, что вам говорят! Иначе придет подкрепление и вас разденут насильно, поняли?
Черт,