в сторонке и ушел по-английски (а может, по-лабрадорски).
У моего спутника, о котором речь, в роду, несомненно, числились бигли. Но по спине, с заходом на грудь струился газовой прозрачности овчарочий чепрачок, а в центре груди помещалась чуднáя звездочка: как будто наконечник стрелы острием вниз, но только половина его. Внимание привлекла асимметрия, воображение дорисовывало и вторую половинку наконечника, а ее не было. Мысль, что стремление к симметрии, одинаковости – это естественное, природное и основное чувство, а оригинальность, своеобразие, даже талант – дело или случая, или воспитания и вкуса, и человеческой заслуги и предмета для восхищения здесь маловато, не удивила. А показалось странным, почему это соображение пришло (или вспомнилось) сейчас. Наверное, потому, что нужно время, пока слова утрясутся и встанут в нужный порядок, например, такой: однородность, одинаковость – это всеобщая повинность, которой достаточно, чтобы чувствовать себя человеком, но мало, чтобы быть самим собой. Что понимает мудрость и чего добивается отвага.
Когда мы с псом пришли к облюбованному мной местечку, он поначалу устроился чуть поодаль. Сделав себе подстилку (из сухой травы, куска пластиковой пленки – одновременно он служил и накидкой на случай дождя и дерюжки из бывшего пикейного одеяла), я пошел поплавать, потом улегся почитать, наконец, захотелось и подремать. Все это время пес лежал, почти не двигаясь и только наблюдая за мной. Но через некоторое время после того, как я растянулся на своем «ковре» и прикрыл глаза, я почувствовал, что плечу стало теплее, да и собачьей шерстью запахло резче. Я поднял голову и осмотрелся. Выяснилось, что пес придвинулся вплотную и теперь лежал, свернувшись кренделем и прижавшись ко мне. Он тоже открыл глаза, и мы встретились взглядами. Наверное, растекшееся уже по телу чувство южной лени подсказало, что сейчас тот случай, когда можно потерпеть, а не говорить что-то и тем более делать. Я опустил голову, отвернув ее в другую сторону, и понял, что это хорошо.
Потом я опять купался, читал, смотрел на море. Сосед мой едва ли шевелился, хотя изредка тоже посматривал вдаль. А по морю фланировал ветерок. Верхушки легко текших, но с крепеньким основанием волн блестели, как будто солнце выплавляло в них серебряные слитки, а море выкупывало, оглаживало их, несло к берегу. На песке и галечнике драгоценности вдруг пузырились, лопались с шорохом – р-ш-ш, р-ш-ш, и богатство обнаруживало свою призрачность, превращалось в накипь и шум.
Однако наступило время обеда. Я, конечно, не рассчитывал, что у меня появится сотрапезник, но благо, что каши на этот раз взял с избытком. Порцию для собаки положил на подошву некогда своего сланца, который через три дня хождения по каменистым тропкам разлезся на составные части, и я оставил их до поры, когда буду прибираться и унесу свой мусор с собой. Мысли, что можно было бы просто на камень кашу выложить, как-то не возникло, видимо, из-за современного