творчество, и этот путь – его дар нам.
Дождь сменяется снегом, снег переходит в дождь – и все та же невыразительная дрянь на дворе. Сквозь безликую советскую и постсоветскую обшарпанную серость проступают святыни и реликвии – ими Старая, более, чем тысячелетняя Русса богата и неисчерпаема, как неисчерпаемо соленое море под ней, будто собравшее не соль земли, но слезы людские, обильно пролитые в этих унылых ландшафтах.
И жизнь, и радости жизни, несмотря на непогоду и мразь, теплятся и сверкают красотой, добром и любопытством: а что же там впереди в этой жизни?
В Георгиевском соборе, прихожанами которого были в течение десяти лет Достоевские, при поновлении полов покрыли паркетом ложбинку от входа к чудотворной Старорусской иконе Богоматери. Икона эта появилась тщанием греков на Руси еще в дохристианские времена – в ожидании Крещения Руси. Много было связано с ней чудес и напастей. Ложбинку ту протоптали к ней верующие. В Старой Руссе много такого подспудного – смиренного, но гордого и незыблемого.
В поисках Рулетенбурга
из очерка «Путеводитель недельного путешествия»
Из Франкфурта-на-Майне в Висбаден можно ехать самыми разнообразными путями: по воде, на такси, на автобусе, поездом, подземкой, электричкой. В любом случае это займет от двадцати минут до часа. Пока мимо вас мелькают дачки на 2—3 сотки и бесконечные фаланги виноградников, послушайте, зачем можно ехать в Висбаден.
Сорок пять лет пролетело, как один огурчик. Сорок пять лет моей жизни и еще девяносто – между мной-пацаном и временем написания Достоевским «Игрока».
Еще пацан, которому даже «Подросток» Достоевского казался непомерно и немыслимо взрослым, я в одну ночь прочитал «Игрока» и понял, что это – не только про меня, но что это потому и написано, что есть я. Сначала я стал игроком. Потом зачем-то родился.
И я читал взахлеб про Рулетенбург с воксалом, где играли в рулетку, где выпало три zero подряд – такое бывает лишь с русским Игроком, где каштановые аллеи, по которым таскался с неистовой la babushka Антониной Васильевной 25-летний интеллигент Алексей Иванович, где гордячка Полина топтала свою и его любовь, а престарелый генерал (теперь я уже на пару лет старше его) млел над смазливой мамзелью Бланш, а та, смеясь, просвистала выигрыш, оставив все-таки Алексею «подонки его ста тысяч».
Федор Михайлович, будучи пронзительным националистом, и нас всех сделал презирающими всех подряд: «Кроме того – француз и русская барыня, говоря вообще, – это такое сопоставление… Француз – это законченная, красивая форма. Теперь самый пошлейший французишка может иметь манеры, приемы, выражения и даже мысли вполне изящной формы, не участвуя в этой форме ни своей инициативою, ни душою, ни сердцем; все это ему досталось по наследству. Само собой, они могут быть пустее пустейшего и подлее подлейшего, но нет существа