было сто сорок шесть сенаторов: семнадцать епископов и архиепископов, десять министров, двадцать семь воевод и гетманов, один староста, три каштеляна, остальные места были отданы князьям и самым влиятельным магнатам.
При Владиславе IV состав сената особенно не изменился. Звание сенатора получили епископ Смоленский и Черниговский каштелян Адам Кисель.
И вот стоял сотник Хмельницкий в кольце золоченых кресел, и люди, занимавшие в этих креслах места, – старые, молодые, важные и очень важные, сонные и сверлящие глазами, были уже не людьми, а неким чудищем, нареченным тяжелым словом – Власть.
– Подстароста чигиринский, – начал говорить Богдан и услышал вместо голоса один только сип, прокашлялся в кулак. – Подстароста чигиринский пан Чаплинский нанес мне многие обиды. Отнял хутор Суботов, пожалованный гетманом Конецпольским моему отцу Михаилу Хмельницкому. Пан Чаплинский засек моего сына до смерти и силой увез мою жену. – Подумал, что надо бы сказать о том, как сожгли предательски грамоту на владение хутором, как пытались убить в бою, как подстроили засаду на поединке, но ведь скажут: докажи!
– Пан Хмельницкий, у вас все? – спросил король.
– Все, ваше величество.
Долго, страстно говорил пан Чаплинский.
«Я-то что же сплоховал? – думал Богдан. – Надо б тоже слюной брызгать. Ишь мерзавец, выставляет себя радетелем государственных интересов».
Когда дошло до сути дела, Чаплинский поубавил пыл, каждое слово его было вымерено и взвешено заранее:
– Хутор Суботов принадлежал староству, и я возвратил его. Пан староста определил выдать пану Хмельницкому пятьдесят флоринов за те постройки, которые были возведены на хуторе отцом и сыном Хмельницкими. Еще раз повторяю: я сделал то, что на моем месте совершил бы любой рачительный человек, находящийся на службе Речи Посполитой, для которого интересы Речи Посполитой превыше всего.
Суд объявил решение по первому вопросу:
– Пусть пан Хмельницкий сам себе припишет потерю хутора, потому что он не запасся форменным свидетельством на владение, ибо не всякий владелец вещи есть ее господин. Пану Хмельницкому остается прибегнуть к милосердию старосты чигиринского и просить, чтобы он, если пожелает, утвердил распоряжение своего отца, Станислава Конецпольского, и выдал форменное свидетельство.
– Сын пана Хмельницкого жив-здоров, – отвел от себя второе обвинение пан Чаплинский. – Его высек не я, а пан Комаровский. Высек за то, что этот молокосос посмел оскорбить меня, подстаросту, когда я находился при исполнении королевской службы.
– Сын жив, – согласился Хмельницкий, – но его еле выходили. Сын оскорбил пана Чаплинского, защищая дом от разбоя.
– Но сын ваш жив? – уточнили судьи.
– Жив.
– Что касается жены пана Хмельницкого, – явно повеселев, отвечал пан Чаплинский суду сенаторов, – то эта женщина не была его женою. Он насильно держал ее у себя. Оттого-то она так легко оставила пана Хмельницкого. Она мне понравилась, и я соединился с нею по