мразь, – проговорил профессор, втискиваясь в тесную дощатую хибарку, приютившуюся в дальнем углу территории свалки о двух ржавых кроватях, стоящих одна на другой и маленьким оконцем, в стене, в которое был вставлен осколок зеленоватого стекла.
В этой хибарке Вениамин Павлович Позолотин живёт вместе с таким же бедолагой как и он – художником Крокычем. Оба они приживалы городской мусорной свалки. Семён Ваганович Крокыч в отличии от профессора высок, красив, статен, с вьющейся шевелюрой чёрных как смоль мягких волос, которые всегда спадают вниз и красиво обрамляют его тонкое с необыкновенно живыми глазами лицо. Главным украшением этого, как я уже сказал, «необыкновенно живого лица» является очень изящный чуть-чуть длинноватый с горбинкой по средине аристократический нос. Этот нос показывал, что его обладатель – человек чувственный, эмоциональный, тонкий, а высокий лоб говорил о его недюжинных мыслительных способностях. Внешне он немного походил на писателя Гоголя.
Семён Ваганович всегда очень следит за своей внешностью и хотя, одежда его была с той же свалки, но костюм на нём сидит всегда очень аккуратно, ботинки не стоптаны, он их вовремя подколачивает какой-нибудь резинкой, не давая им окончательно изорваться и по внешнему виду он мало походит на бомжа, а точнее сказать, в его внешнем виде не было даже следов бомжевания. Про него можно даже сказать, что в обстановке, в которой он находится, по сравнению с другими бедолагами задворков сегодняшнего мира, – он эстет. Слово «эстет», отображает не только его манеру говорить, следить за своим внешним видом, но относится и к образу его мыслей, которые всегда проявляются в разговоре с профессором самым изысканным и деликатным образом. Поговаривали, что он и не бомж совсем, а имеет в городе квартиру, только отдал её какой-то беженке с горячей точки из ближнего зарубежья с многочисленным семейством, а сам переселился сюда, сколотив себе эту дощатую хибарку без какого -либо комфорта и даже без элементарных жизненных условий и стал рисовать. Возможно всё это и враки, только на него это очень похоже. Именно человек высочайшей культуры и внутренней самоорганизации так и мог поступить. Мир денег, золота и гламура мстил художнику за добровольный уход на задворки от сверкающих прелестей мира, но он не обращал на это внимания. Крокыч всегда был весел и только, когда садился за мольберт, то сосредоточившись, уходил в себя и становился таинственно угрюм, а в часы наивысшего напряжения даже жёлчен. Кровь как бы отливала от его лица, а глаза уходили глубже в синету подбровных дуг. Рисовал же он с упоением, иногда днями просиживая за этюдами. Выберет какую- нибудь заплесневелую кадку из – под рыбы, прикрепит на неё планшет и рисует, рисует, рисует.
Вениамин Павлович, как никто другой, понимал своего друга и нередко буквально приволакивал его с «натуры» и приводил в чувство холодной водой и настойкой валерьянового корня, укоризненно говоря: «Зачем же вы, дружище, паритесь на солнце, да ещё около этой вонючей кадки? Это, право, не полезно ни