Да продлит Аллах ваши дни, уважаемый!
– Угалейкум-ассалам! – отвечал хозяин.
По обе стороны от бая гости рассаживались, каждый зная свое место по знатности и старшинству. Затем вошли в юрту женщины. Та, что постарше, байбише Купей, старшая жена бая, – в зеленом атласном вышитом, узорчатом халате и высоком шарши[2] на голове, две помоложе и не в таком помпезном наряде – снохи, жены старших сыновей бая. Все трое приветливо поклонились гостям. Байбише из узорчатого торсыка[3] наполнила кумысом большую медную миску. Затем из миски деревянной большой ложкой-половником стала наполнять фарфоровые пиалы.
– Отведайте, дорогие гости, с дороги, – сказала она, и снохи почтительно, с поклонами стали подавать гостям пиалы с кумысом.
В юрте за прохладительными напитками вели беседу. Присутствующие, когда-то упрекавшие Жунуса за то, что тот отдал сына в учебу русским, теперь, неторопливо отхлебывая из пиал кумыс, с услужливой льстивостью хвалили бая за доброго сына.
– Много лет учился у урусов, все науки постиг. Большим умом наградил Аллах человека, – слышалось по всей юрте из разговоров гостей.
– Большим начальником будет служить у белого царя. Свой человек теперь там будет у нашего старшины рода. Он-то уж в обиду не даст казахов.
2
Тулеген – сын Жунуса от последней, третьей жены. В детстве среди родни, особенно старших жен отца, его недолюбливали за то, что больше внимания отец уделял его матери, совсем юной, сосватанной в шестнадцать лет и пользовавшейся с самого замужества особым его покровительством. Недолюбливали за излишнюю его любознательность, за то, что больше всего времени проводил не среди аульских сверстников родовой знати, а у дырявых юрт и низкорослых мазанок и таскал оборванной ребятне разные сладости.
Любил он с ними просиживать на краю аула, у заросшей бурьяном мазанки старого охотника Токжибая и слушать его разные истории. Токжибай был еще тот рассказчик и, ублажая ребятню рассказами, сам еще раз проживал когда-то случившиеся с ним истории. Задумчивое темно-бронзовое лицо охотника всегда неподвижно смотрело на жаркие угли очага, языки пламени которого, отражаясь, играли в его темных глазах, как будто рассказывал сам себе, не замечая ютившуюся около него ребятню, жадно вслушивающуюся в каждое пророненное им слово. Его голос иногда затихал и становился чуть слышным, затем опять обретал необычную звонкость. Под конец «истории», угадываемый своей тональностью, из прикрытых узких щелок глаз по смуглому лицу стекало несколько капель горьких, как его жизнь, слез, и под треск веток хвороста, подложенных им в очаг, ребятня неслась на зеленую лужайку играть в разные игры.
По всему аулу доносилась песня старика Токжибая, а музыка, выходившая из-под тронутых им струн домбры, была однообразна и бесконечна, как эта бескрайняя степь.
Жизнь, полная трудовых забот, безвозвратно ушла, намотав годы и приведя человека к старости.
Однообразно