м. Тик-так. Окисляет мою память, добавляет в неё кислород. Подобно надкушенному яблоку, оставленному на столе, моя память начинает темнеть и тускнеть. Железо моей крови входит в реакцию с воздухом. Тик-так. Вращаю глазами, но тщетно. Его не увидеть, как ни старайся, он с обратной стороны моих зрачков, засел в подкорке и рассказывает сказки. Скоро мы встретимся. Не сомневайся. Это ведь тоже история. А у любой истории, как известно, есть начало и есть конец. Так было всегда, так было изначально, и так будет, пока не угаснет солнце. А может быть, будет и после этого. Я – всего лишь мечтатель. Ждущий историю, о которой смогу мечтать навечно.
Я пытаюсь вернуться к точке отсчета, история уже начала переваривать саму себя, изживать себя, уроборос заглотил свой хвост. Забавно. Писатели обладают плохой привычкой поддерживать жизнь в историях, что давно закончились. Тик-так.
Время. Слово, способное обращать в пыль даже звезды.
Кошмары
В Харькове собирается дождь. Небо начинает постепенно темнеть, обрастать тучами, как мертвое насекомое муравьями. Сгущаются полчища мух. В воздухе пахнет сыростью, я вдыхаю её полной грудью, не боясь, что она наполнит мои легкие и окуклится влажным осадком, будет давить бронхиальной тяжестью. Мне уже, в общем-то, плевать. Картинки сменяют друг друга, я не успеваю следить за ними, не успеваю вмешаться в сюжет, нет времени что-либо обдумывать. Просто плыву по течению. Я неплохо умею плавать, но здесь мне этот навык вряд ли пригодится.
Я иду вдоль набережной, столь знакомой, столь размытой вдалеке. В ушах нарастает гул. Игнорирую его и иду дальше. Спускаюсь по ступеням к небольшому выступу у самой реки, каменно-бетонный бережок у самой воды. Кажется, когда-то здесь был прокат лодок? Или не здесь? Я уже начинаю забывать и путать.
У воды плавают утки – барахтаются, перекрикиваются, ныряют, ищут в воде размокшие крохи хлеба. У меня он как раз есть, я достаю его как будто из ниоткуда, крошу в ладонь, сажусь на корточки… Протягиваю ладонь с хлебом так, чтобы утки увидели угощение. Слегка вожу рукой из стороны в сторону, чтобы в воздухе распространился запах, дошел до плавающих неподалеку созданий, боязливо поглядывающих на меня и на мою вытянутую руку. Могут ли они ощущать запах? Никогда не задумывался.
«Плыви, плыви, уточка, иди же ко мне» – тихонько шепчу я. «У меня есть для тебя угощение…»
Спустя пару минут ожидания, одна всё-таки решается подплыть ближе. Кажется, всё же заметила хлеб. Ближе. Еще ближе. Теперь она совсем близко, голод всё-таки взял своё, она уже у самих моих рук, готовится взять хлеб…
Одним резким движением я хватаю её и с хрустом сворачиваю хрупкую шею.
С криком просыпаюсь.
Сказки для повзрослевших детей
Стараюсь унять несущееся галопом сердце. Кажется, оно вот-вот выпрыгнет из моей грудной клетки, и устремится куда-то далеко-далеко, в поисках лучшей доли. Лучшей клетки. Ощущаю противную тошноту, подкатывающую к горлу. Кажется, меня вот-вот стошнит.
Закрываю глаза. Открываю. Ничего не меняется. И мои кошмары тоже. Кажется, подсознание подает сигналы к бедствию, но я не распознаю их, игнорирую. Порой мне кажется, что с каждой такой вот ночью на моей голове становится на один седой волосок больше. Скоро я стану прекрасным красавцем-блондином. Улыбаюсь сквозь зубы, пытаясь унять ноющую тошноту внутри.
Как так получилось, что этот мир полон столь молодых сердец и столь постаревших душ? У меня нет желания искать ответы сейчас. Для начала мне нужно успокоиться. Успокойся. Осознай, что твой организм вступил в борьбу. Самый темный час перед рассветом, ведь так? Чтобы справиться с болезнью, организму нужно повысить температуру. Это повышение сопровождается болью и дискомфортном. Но только так тебе в итоге может стать лучше.
Сделай глубокий вдох. И позволь этому причинить себе боль. Сделай глубокий вдох. Исцеление – это момент демонстрации силы.
Рассветы были холодными
Некоторые войны проходят в полнейшей тишине. Вновь осознаю себя отчаянно одиноким, как будто бы еще больше, чем прежде, больше, чем когда-либо. Мои мысли меня покинули. Что мне остается? Наверное, только лишь это. Заключать часть своей души в этих книгах, стараясь таким образом переложить всю эту тяжесть со своих плеч, со своего сердца и своего разума на неодушевленный предмет, создавать и создавать крестражи. Они будут говорить с потомками через эти страницы, сквозь эти строки, будут взаимодействовать и общаться. Что они расскажут обо мне? Быть может то, что я не уловил различий между творчеством и обычным дневником, создал историю из своих страданий? Где проходит эта грань между желанием выплеснуть это из себя, прекрасным эскапизмом и сублимацией, и осознанием того, что это слишком личное? Слишком интимное, что-то, чем не стоило бы вот так делиться, тем более что оно касается не только лишь меня… Я уже запутался. Не нахожу ответов. Что подумают об этом потомки, найдя эти записи? Что скажут дети детей их детей?
Боль рождает лучших писателей. Порой влюбленных/любовников тоже. Но могу ли я понять, где проходит черта, и много ли искусства в том, чтобы вновь и вновь ворошить старые