месяц он не подавал вида, будто что-то не так. А не знать про снабженца он не мог – это я тоже понимала, – хоть мы, как малые дети, таились в первые дни Семёнова приезда, любой мельновский язык мог наплести ему про нас целый короб пересудов, и раньше всех поспел бы с ябедой домашний поганец Пётр. «Не может не знать и молчит, – думала я. – Значит, ему всё равно, значит, не будет противиться». И я начинала верить в суетность своих опасений. В самом деле: ведь я знала, что Семён не имел бы ничего против Косулина-младшего, маячь тот перед его глазами хоть каждый день посторонним прохожим – так отчего же снабженец должен стать ему врагом при породнении? Я не хотела видеть тут разницу и убеждала себя, что её в самом деле нет.
А вскоре, отправившись к Косулину узнать, отчего он третий день не заходит на склад, я нашла его дом запертым. Соседи сказали, что вчера утром к нему заходил Семён и вчера же Косулин, уволившись из цеха, запер дом на амбарный замок и уехал неизвестно куда. Он даже не простился со мной, мой тушёночный магнат!.. Я долго ждала вести, прежде чем поняла, что вести не будет, – ждала так долго, что научилась ждать по-настоящему, научилась ценить само ожидание, не желая его воплощения – воплощения страшась. Я никогда не узнала, что Семён делал у Косулина – за многие годы, до самой его смерти, мы не сказали друг другу о снабженце ни слова.
Вот так, мимоходом, Семён похоронил мою надежду стать женой и матерью. Я говорю только про надежду… Но если бы я понесла (я не верю, что родилась на свет бесплодной), если бы Косулин не уехал и мы бы по-прежнему старались… Тогда Семён – убийца моего возможного потомства!
Николай ВТОРУШИН
Внезапно открывается дверь, и в комнату входит женщина, пропитанная запахами кухни. В руках у женщины – поднос с заварником, двумя стаканами и старомодной мельхиоровой вазочкой с печеньем; в волосах её – серебряный люрекс. Здороваясь, я на миг приподнимаюсь со стула и тут же шлёпаюсь обратно. Старуха и женщина смотрят друг на друга. От вновь пережитой обиды у старухи горят глаза, – постепенно огонь скрывает поволока. И вот глаза прежние – угли, припорошенные пеплом.
Анна ЗОТОВА
– Наташа, это наш новый учитель истории. Он обещал прийти… Я говорила.
Наталья ВЕРШИНИНА
– Может, он хочет есть?
Анна ЗОТОВА
– Он уже обедал.
Николай ВТОРУШИН
Они говорят так, будто я иностранец и не понимаю их речи. Седеющая женщина разгружает поднос и выходит, забывая в комнате убийственный для постника аромат борща. Вскоре она возвращается с чайником кипятка и розеткой земляничного варенья. Оса, позабыв о тюлевой занавеске, проделывает фигуру пилотажа, которой нет названия, и зависает над вареньем. Женщина выходит и затворяет за собой дверь.
Анна ЗОТОВА
– Для двух старух такой храмины – много… Чай наливай сам…
Так вот: война отпустила Семёна, но Алёшку отпускать не хотела. В Германии его посадили в эшелон и через бесконечные пространства