и отныне не продаётся (по крайней мере, так дёшево). Она теперь сама покупает.
Когда приехал, я тоже искал, разыскивал Париж Генри Миллера. Дешёвые мансарды. Вонючие пансионы. Красные фонари публичных домов. Жаждал вступить в кровопролитную битву с армией жриц, защищающих честь вечной профессии. Я влезал во все дыры и подворотни, ночи не спал, всё нюхал, всё бегал. Но напрасны старания, Париж как символ всемирного эротизма умер. А сколько ни пытайся воскресить мёртвого, он всё равно смердит!
Я вспотел объяснять Шине, что в Париже и вообще во Франции по расхожей цене продаётся только импортное мясо. Оно приклеено к стенам немногочисленных улиц, как негативы былой роскоши. Блядей единицы. И вообще (думаю) либидо во Франции мимикрировало. Если в Париже что и было в двадцатые и тридцатые годы, даже лет двадцать тому назад, во времена майских событий 1968 года (не участвовал – не знаю), то теперь ничего не осталось. Мы опоздали. Мои лично надежды рухнули, не скрою, я был сконфужен. Франция (думаю) необратимо постарела. Даже дети уже задумываются о пенсионном пособии, о том, где они сделают себе протезы зубов и коленей, и в каком направлении по отношению к солнцу расположится их надгробный памятник. С пелёнок на них отовсюду пялится порнография, но в какой зависимости от неё пребывает их чувственность, неизвестно.
– Да (подытожил Шина), ебаться, сударь ты мой, стало нынче всё равно, что в носу ковыряться. Худо дело, солдату ствол вставить некуда, хоть на родину возвращайся или на жену ложись.
Мы пропилили ещё немного.
– Я понял (провозгласил Шина). Грех умер, вот в чём всё дело! А нет греха – нет и сладости грехопадения. Преступление же и стремление к преступлению, суть вещи естественные, без которых человеку жить невозможно. А уничтожь преступление, и человек превратиться в животное.
К ночи накапливались биксы в Булонском лесу. Пока. Но сколько ещё это продолжится, неизвестно. Туда к ночи съезжались целые очереди туристических автобусов, чтобы только поддержать легенду хвалёного французского легкомыслия, превратившегося в музей (вот и неясно, сколько всё это ещё проканает). Там рубили капусту, главным образом, трансвеститы из Южной Америки.
– Не мой профиль (сказал Шина), ты пробовал?
Один раз было, но Шине не сказал из лени, едем дальше. Про профиль Шина лукавил, такие как он, трут всё, что движется, включая парнокопытных и танки. На улицах Парижа, короче, совсем не осталось порочной жизни, всё почти вымерло, одни мамонты. Стрипбары были убоги, гулящие женщины уродливы, институт проституции выдохся и подох (остались одни объедки). Гёрлфренды с партнёрами.
– Далеко не одно и то же, заметь (сказал Шина). Проституция не противоречила семье и, не составляя ей конкуренции, она с ней кульно сосуществовала. А сексфренд – это пердел не проституции, как предполагалось, а семьи. Ну, чё ж (сказал Шина загадочно), есть, значит, порох в пороховницах!
Я сразу не внял, не просёк его тайные смыслы. Злачных кварталов в Париже заморожено раз-два и обчёлся. Один на Монпарнассе, Rue de la Gaité. Крошки с того пирога, который