шинель с горчицею в петлицах
проветривать, чтоб не болела голова.
А лучше вовсе ни о чём не думать,
а взять тростинку, вслушаться и дунуть,
к тому, что выдулось прислушаться, другую
тростинку взять, такую же нагую.
И если кто-то наблюдает, если
ему не безразличны наши песни,
за то что ты всю жизнь дышал в тростинку,
тебя беспутного и милую былинку,
с тобою разделившую твой путь,
он всё же превратит во что-нибудь…
Я шёл, мне дождь за воротник плескал,
мой плащ под ветром на ходу поник,
я видел, что меня искал
в толпе сквозь мокрое стекло глазами проводник,
я вспомнил, боже, ведь сказал Паскаль,
кто мы такие – мыслящий тростник…
«Ночью плакали и топали…»
Ночью плакали и топали,
крики слышались: «Идём!»
Это инвалиды тополи
бунтовали под дождём.
«Осины ветер треплет, треплет…»
Осины ветер треплет, треплет,
и раздувает красноту,
мучительный и сильный трепет
передаётся за версту.
Из синевы так грубо дует,
жалеет или негодует,
зачем же до последнего листа,
кому нужна такая нагота.
Неужто не могло быть по-другому,
и пусть бы продолжался этот гомон,
и лист летел, и не кончался лист,
не застудил бы пальцы гармонист,
и никогда не бросил бы игру,
и мы до оттепели с ним стояли б на ветру…
«Все живописью здесь мои испещрены глаза…»
Все живописью здесь мои испещрены глаза,
и живопись летает как пёстрая коза,
на берег дальний, весь в снегу,
и вновь ко мне, обратно,
и надивиться не могу,
насколько это всё бесплатно.
Как просто быть Матиссом для себя,
не отдавая времени залог, небось не обнищает,
и пусть снежинки, над водой рябя,
порывом освещенья в чаинки превращает.
В свободе дневниковой ивняковые кусты
колышутся от скачущих апачей,
и дикая коза предзимней красоты
сигает весело и скачет,
скорей, скорей, смотри – к тебе, Сезанн!
и солнце в небе к нам плывёт как жареный сазан.
«Бурёнки, беспризорницы, нет пользы в огурцах!..»
Бурёнки, беспризорницы, нет пользы в огурцах!
Вприпрыг хромаю Северьян Бурьянычем в сердцах, —
эх, Северьян, «в оркестре первый козопас»,
улыбка виноватая, косматое лицо,
ты где теперь, сутулый старый контрабас,
и там бубнишь о чём с похмельной хрипотцой?
Дурёхи волоокие гурьбой бегут в кусты,
я розгой не свистал и не крутил хвосты,
и выбирал пастушеское слово,
в глаголах сторонясь чрезмерной простоты,
и, всё-таки, одна в претензии корова.
Гонимая,