не приводят.
Утром Шурка за мной заехал.
Вид у него был потрепанный, но постепенно он разошелся и (с перерывом на обед) мы проездили с ним часов пять.
Жара сгустилась. Над Левобережьем повисли сизые тучи, страшноватые на вид, но в центре с особой злобой палило солнце. Зной все сильней окутывал каменный город. «Пахнет грозой», – нагло ржал Шурка, но пахло не грозой, а бензином и пылью, и еще какой-то гнильцой. Когда вся страна гниет, гнильцой несет отовсюду.
Впрочем, страна Шурку не колыхала.
– Есть одно заведеньице, – намекал он и в черных его глазах зажигались таинственные огоньки. – Ну, настоящая мечта, а не заведеньице! Я тебе покажу. Сидит там матерый человечище. Ну, типа такой кабан по жизни, бывший таксист Костя Воронов. Я ему прямо намекаю: ты съезжай, Костя, по доброму, оставляй заведеньице, а он ни в какую, не понимает. Тяжелый мужик. Было у него, замели на пятнадцать суток – еще в империи, так он, гуляя по двору вытрезвителя, какому-то случайному прохожему продал по дешевке казенный мотоцикл, можешь себе представить? – Шурка осуждающе покачал головой. – Вот такие, как Костя Воронов, сгубили империю. А теперь держит заведеньице. Никакого стыда. Но заведеньице уютное, душа радуется. Называется просто – «Брассьюри». Почему, Костя, спрашиваю, «Брассьюри»? А бывший таксист только жмурится, а вот, говорит, красиво.
Время от времени Шурка тормозил то у лавчонки, то у ларька.
Я оставался в джипе, поглядывал из-за опущенного стекла на сизый и смутный мир. Шурка что-то там говорил, весело и бесцеремонно наваливаясь животом на прилавок, иногда кивал издали. Как мы заранее договорились, я отвечал таким же кивком. В ответ, как китайский болванчик, начинал кивать лавочник. Смотрит издали, ничего не понимает, козел, но кивает. Я сам к лавочникам и ларечникам не подходил, но отлично знаю, что в этот момент пряталось у них в глазах. Отними у негра, у афроамериканца, значит, барабан, у него с глазами случится точно такое самое. Видел я это еще у Вадика, поэтому старался не поглядывать лишний раз в сторону лавочников и ларечников, потому что окончательно еще не решил, пойду ли к Шурке работать. Наверное, пойду, думал я, с чего-то начинать нужно. Даже обязательно пойду, но зачем торопиться?
– Что-то я не всосал, какие такие «люди»? – заржал Шурка, когда я поделился с ним некоторыми сомнениями. – Это ты о ком? Это же бараны, ты что? У них есть бабки, пусть делятся. Они же прекрасно знают, что лучше частью поделиться, чем потерять все. Ты что, братан? Я же у них не прошу, они сами дают. Они знают Фазана, потому и дают. Сам подумай. Ну, кто их защитит, кроме Фазана? Без его пацанов, то есть, без нас, всякое может случиться. Утром встанут, к примеру, а торговый квартал лежит в пожарищах, как Бобруйск после войны. А? «Люди!» – презрительно фыркнул он. – Тут тебе не какая-то сраная Америка. У нас все всерьез. У нас ментов боятся до смерти. Конечно, и бандитов боятся, но ментов больше. Сечешь? А мы, – ухмыльнулся он, – самая надежная крыша. Мы же свои, нас все знают, мы слово держим, мы не какие-то там залетные бандосы. Благополучие всех