ик выдвинул примечательное и заслуживающее, на наш взгляд, дальнейшей разработки мнение о том, что конфликт в Ливонии был частью так называемых «Балтийских войн» 2-й половины XVI века.
Концепция эта весьма любопытна и перспективна с научной точки зрения, но, на наш взгляд, стоит все же четче разнести выделенные исследователем «балтийский» и «ливонский» вопросы. При всей теснейшей их взаимосвязи каждый вопрос обладал своей спецификой. «Балтийский» вопрос имел ярко выраженный морской характер и затрагивал в первую очередь интересы Дании и Швеции, боровшихся за право превратить Балтийское море в «Mare Nostrum» и использовать завоеванное доминирование на Балтике для реализации своих великодержавных планов. «Ливонский» же вопрос носил не менее ярко выраженный континентальный характер, затрагивая интересы в первую очередь Великого княжества Литовского (и опосредованно – Польши) и Русского государства. При этом есть все основания предположить, что, рассматривая с 20-х годов XVI века идею «инкорпорации» Ливонии в состав коронных владений по прусскому образцу, Ягеллоны предполагали тем самым, с одной стороны, компенсировать убытки от окончательно заглохнувшей к тому времени экспансии в южном и юго-западном направлениях, в сторону Черного моря и Балкан. С другой же стороны, в их планы, возможно, входило намерение, осознанное или нет, «встроиться» в складывающуюся европейскую систему разделения труда в качестве одного из основных поставщиков зерна на европейский рынок.
Но какое место занимала аннексия Ливонии во внешнеполитических замыслах московских государей? Действительно ли Иван Грозный вынашивал некие тайные планы похода «на германов» как первого шага выстраивания пресловутого Третьего Рима, о чем пишут, к примеру, историки А.Л. Янов и А.Л. Хорощкевич? Или же Ивана влекли к себе экономические перспективы, открывающиеся в случае установления полного контроля со стороны Москвы за «окном в Европу», каковым была для России Ливония (традиционная, устоявшаяся еще с XIX веке концепция)? Или же московский государь попался в хитрую ловушку, расставленную для него Сигизмундом II, как полагал упоминавшийся нами прежде А.И. Филюшкин? Или же дело в ином?
Чтобы ответить на эти вопросы, сперва немного углубимся в теорию. В свое время В.О. Ключевский в известной работе «Методологии русской истории» отметил, что русские историки «наклонны успокаиваться на первых результатах, схватывая наиболее доступное, лежащее наверху явлений». И характеризуя дальше русскую историческую науку, он с сожалением отмечал, что «нашу историческую литературу нельзя обвинить в недостатке трудолюбия – она много[е] обработала; но я не взведу на нее напраслины, если скажу, что она сама не знает, что делать с обработанным ею материалом; она даже не знает, хорошо ли она его обработала». Добавим к этим высказываниям цитату из работы современного отечественного историка Е.С. Корчминой, которая, хоть и была сказана по другому поводу, очень созвучна тому, что было сказано В.О. Ключевским: «Обобщения… предшествовали накоплению эмпирического материала. Между тем сформулированные тогда концепции порой продолжают восприниматься не как первое приближение к истине, а как нечто доказанное (выделено нами. – Прим. авт.). В результате изучение этой темы (в нашем случае истории Ливонской войны. – Прим. авт.) в последние десятилетия фактически остановилось, хотя в существующих работах по сути лишь поставлен круг тех вопросов, на которые ученым еще предстоит дать ответ…». Попытаемся отойти от аксиоматичного взгляда на русскую историю той эпохи и рискнем выстроить иную, чем предыдущие, концепцию, объясняющую действия России в пресловутом «ливонском вопросе».
Однако, прежде чем ответить на поставленный вопрос, вернемся к концепции «Балтийских войн» А.И. Филюшкина. Как бы то ни было, но «морская» составляющая «Балтийских войн», борьба между Швецией и Данией (и примкнувшему к ней Любеку) за господство на Балтике в данный момент имела, на наш взгляд, второстепенный характер по сравнению с «сухопутной», «ливонской» составляющей конфликта. Ни Дания (даже если бы она действовала вместе с Любеком и другими ганзейскими городами), ни тем более Швеция в середине XVI века не обладали ресурсами, которые могли бы сделать их, на худой конец, региональными сверхдержавами, способными влиять на события в регионе без вмешательства, прямого или косвенного, великих держав. Этого никак не скажешь о Русском государстве и Великом княжестве Литовском (за спиной которого маячила тень Польши). Для них схватка за Ливонию была одним из эпизодов забытой (в полном смысле этого слова) 200-летней войны, которая началась еще в 80-х годах XV века и продолжится еще 100 с лишком лет, пока не закончится «Вечным миром» 1686 года. Ставкой в этой войне было доминирование в Восточной Европе со всеми вытекающими отсюда последствиями как для выигравшего эту войну, так и для проигравшего. Потому-то значимость «ливонской», «сухопутной» составляющей этого конфликта, так или иначе затронувшего интересы многих стран, была, на наш взгляд, несравненно выше, чем «морского». И поскольку, так или иначе, но борьба разыгралась в первую очередь вокруг раздела Ливонии, то, учитывая положение, в котором оказалась Ливонская «конфедерация» к середине XVI века (а назвать это положение кроме как «больной человек» Северо-Восточной Европы нельзя), то, на наш взгляд, стоит именовать события 1555–1595 годов не иначе