убийца котов и ёжиков припаркован сейчас в прихожей. Вчера после того, как моим криком «Бинго!!!» завершилось высасывание мозгов через член, Окси попросила меня внести Ital-jet в дом:
– А то угонят, суки.
Я на дрожащих ногах, пыхтя и матерясь, втащил эту фигню на третий этаж. Коза такая… после того, что она проделала, ходить еле получается… а тут носи эту перду с мотором…
Я открыл холодильник и, обнаружив кусок колбасы, стал сооружать два бутерброда. Когда процесс подходил к концу, мне показалось, что сквозь музыку я слышу странный звук. Я решил посмотреть, чем там занимается Окси, откусил кусок хлеба с колбасой и чуть не подавился: Окси сама явилась ко мне.
Она вкатила в кухню верхом на мотороллере, в накинутой на голое тело меховой хреновине, концы которой волочились по полу, заглушила движок и радостно сообщила:
– Шубу тут нашла… ПИЗ*ДАТАЯ!!!
Однажды мы с Окси влезли на крышу её девятиэтажки с первыми лучами солнца и не слазили целый день.
Пиво потело в ведре со льдом, а мы, намазавшись кремом, играли в барбекю – выставили будильник на мобиле и переворачивались по его сигналу каждые двадцать минут.
Старая «Спидола» на шести «больших» батарейках исторгала из себя песни по заявкам радиослушателей и новости. Но мы её не слушали.
Мы смотрели на самолёты, заходящие на посадку в областной аэропорт и взлетающие оттуда же.
Мы поедали захваченные с собой бутерброды и швыряли их остатки по машинам, проезжающим по дороге внизу. К трём часам дня лёд в ведре растаял, и до самого вечера мы пили тёплое пиво. В тёплом пиве тоже есть свой кайф. Когда пьёшь пиво с такой девушкой, как Окси, вообще не важно, какой температуры пиво.
Мы разговаривали. Потом молчали. Снова разговаривали. Лежали друг напротив друга и смотрели в глаза.
Мы видели, как солнце садится за далёкие крыши, и считали, за сколько секунд оно исчезнет совсем. А потом, лёжа на спине, смотрели на темнеющее небо и считали появляющиеся звёзды.
Гудрон отдавал тепло. Наши тела в сумраке выглядели двумя кофейными пятнами. Я подумал, что не смог бы описать словами сегодняшний день и своё состояние. У меня просто не хватит слов для этого. Такое можно только нарисовать. Нарисовать смог бы. Люди начали рисовать задолго до того, как придумали названия всему, что видят вокруг. Задолго до того, как звуки, вырывающиеся из их ртов, стали складываться в слова и предложения. Задолго до алфавитов и письменности.
Я сказал об этом Окси. Сказал, что некоторые моменты в жизни можно только нарисовать. Что всю нашу жизнь можно нарисовать. С рождения до самой смерти.
– Как? – спросила она.
– Детство, – сказал я, – в виде цветных смешных картинок. Как на вкладышах в жвачках. Аварию, в которую попал с друзьями двенадцать лет назад, по любому – в виде комикса. Чёрно-белого. Наша машина обгоняла «Икарус» и перевернулась на повороте. Три раза перевернулась. Я тогда понял, что чувствует жук, посаженный в консервную банку, которой играют в футбол. Так что по любому – комикс. Со