за ворота, наверное, целый квартал прошли, а вы вдруг и говорите: «Постой здесь или иди потихоньку, я быстро, башлык забыл». Я вам вслед посмотрел и подумал нехорошо. Наверное, думаю, решил всё-таки конвоира взять. Башлык-то был у вас на плечах.
Антон Семёнович улыбнулся очень смущенно.
– Да, это я маху дал. Так растерялся, что ляпнул про башлык. Тут же спохватился, что он на мне, да уж поздно было. Видишь ли, я решил, что мы с тобой познакомимся, потом ты вернёшься в камеру за вещами, а я пока напишу начальнику тюрьмы расписку и поручительство за тебя. А ты вдруг заявляешь, что никаких вещей у тебя нет и в камеру тебе возвращаться незачем. Не при тебе же было проделывать эту унизительную процедуру. Я боялся, что начальник тюрьмы без расписки не выпустит, но он, молодец, промолчал. Ну, вышли мы на улицу, положение у меня глупейшее, начальника тоже подводить не хочется, документы оформить надо. Ну вот, мне и пришла в голову дурацкая мысль с башлыком.
В заключение хочу сказать, что риск, на который смело шёл Антон Семёнович, оправдывался его удивительной интуицией.
Плешов прожил безупречно честную трудовую жизнь и сейчас почётный гражданин города Полтавы. Колос – инженер, уважаемый человек в городе Мончегорске. Что касается меня, то я много лет работаю директором детских домов, и, пожалуй, нет в Советском Союзе ни одной республики, области или края, где бы не было моих бывших воспитанников. Когда-нибудь я обязательно расскажу о своей педагогической работе, о многих человеческих судьбах, на которые мне, воспитателю, удалось повлиять, о своих педагогических победах и неудачах. Это долгий рассказ, к которому надо подготовиться, многое вспомнить, многое ещё раз продумать.
Пока на этом я обрываю свои воспоминания.
Я стал гражданином
В 1903 году, месяца не установлено, но мама довольно «точно» утверждала, что не то за неделю до Петра и Павла, не то после, во всяком случае, не в Варварин день, без всякого предупреждения со стороны судьбы, родился я. Отец по этому поводу безнадежно сплюнул в то место избы, где кисли помои и остывал постный борщ, и запыхтел доморощенным самосадом такой крепости, что у некурящего соседа (в доме через улицу) запершило в носу.
Мать уже через час после моего появления, десятого по счету ребенка, топила печь и грела воду с гречневой золой, наверное, для того чтобы меня сполоснуть, и упрекала сконфуженного отца:
– Ну що, родый, ще одын дармоид? И блызько нэ пидходь до мэнэ: тилькы до гриха доводышь, просты, Господи.
Жизнь я принял довольно оптимистично. В девять лет мне довелось пережить восторг, которому позавидовал бы каждый: я первый раз в жизни надел штаны. Да, да, настоящие штаны, сшитые из крестьянского холста руками отца, а на другой день я был торжественно отведен в школу.
В десять лет я уже был трехрублевым пастухом у одного кулака, а в двенадцать – восьмирублевым у помещика Гольтвянского и пас сразу сто пятьдесят коров.
Оставшиеся в живых братья Ефим и Иван работали