идет.
– Правда?! – вскочил Валера радостно с дивана. И кричит мне вслед: – Вы спиной похудели сильно, пальто пузырится там, я вам найду поменьше, тут новые вещи выкидывают… Буду сторожить, скоро тепло…
Скоро? Не знаете?
Милая
По коридору больницы медленно шел худощавый мужчина лет семидесяти или больше.
Он останавливал каждую женщину в белом халате и спрашивал:
– Милая, а скажите… Доктор был тут у вас… С армянской фамилией.
– Саркисян? – уточняли милые.
– Да-да. Саркисян. Он мне очень нужен.
– А он в отпуске, будет через две недели примерно. Или полторы, – отвечали женщины.
Но мужчина не успокаивался и ждал еще одно, шестое например, мнение, про доктора Саркисяна.
– Милая, – он прикасался слегка к руке следующей сестрички или врача, – доктор с армянской фамилией был у вас, очень мне нужен…
– Саркисян? Он в отпуске, будет дней через десять или больше, – отвечали женщины.
Но мужчину это не успокаивало и не убеждало.
Он сидел около меня и внимательно высматривал еще какой-нибудь белый женский халат в коридоре. И тут же вставал, дотрагивался до белого рукава и говорил:
– Милая, а скажите, доктор с армянской фамилией, Саркисян…
– В отпуске.
– Через две недели точно вернется?
– Должен.
– Спасибо, милая.
Но не уходил. Надеялся на чудо.
Что вдруг возьмет этот доктор с армянской фамилией и сорвется из своего отпуска и появится в этом коридоре, на ходу надевая белый халат. Ну, бывают же чудеса! Вдруг отпуск не понравился. Или дожди там сутками. Или с женой поругался. Или на работу срочно вызвали.
Посижу, думал этот мужчина, наверное. А вдруг? И сидел.
– Милая, а вот доктор тут у вас работал…
Я еще раз пять услышала это и вдруг подумала, что совсем не нужен ему этот доктор Саркисян. А нужно ему кому-то сказать «милая». И дотронуться слегка до женского рукава. Давно не говорил и давно не дотрагивался. Быть может…
Наполовину корейский боинг
Сегодня я встречалась с одной женщиной из Ташкента. Она привезла на встречу узбекское блюдо с родным узором – и у меня заныло. Заныло так, как давно не ныло… ТАК – очень давно не было. Не знаю, что это за орган такой, который умеет ТАК.
Еще привезла и подарила книжку своих любительских, «для себя», стихов.
Мы с ней разговаривали, она рассказывала про Ташкент, вспоминала подруг молодости.
Минна Гиндина, была у меня такая подруга, сказала Римма, которая пишет стихи для себя. Мама Минны все детство, отрочество и юность внушала дочери: «Брак дело непростое в любом случае. Поэтому надо иметь хороший фундамент. Ты должна полюбить только еврея. Потому что и так супружество не рай, а еще не со своим…»
Послушная Минночка кивала еврейской головкой и говорила: «Конечно, мама. Ты права, мамочка. Зачем мне чужой, мам. И так это замужество не сахар. Вон ты с папой все время ругаешься, вернее, ты ругаешься, а он