и Венеры в пятом доме, что переход в фазу Марса неизбежен, грозя профессору катастрофой, кто-то даже предложил сводить всеми любимого учителя в пуф, то есть, в то место, где много-много лаур, а бывают даже и королевы, где решают проблему переизбытка мужских гормонов легко и непринужденно.
Улыбалась только упомянутая уже Лаура.
Ирония в том, что ее так и звали: Лаура и все сонеты Петрарки числом триста шестьдесят шесть, пришлись весьма к месту, ибо любовь, как и в первом случае была неразделенной. По крайней мере, девушка не давала оснований к таким сомнениям.
А даже крутя на виду у всех своим пушистым хвостиком, завела роман с садовником их университета, нарочито демонстрируя, что в деле любви важен вовсе не профессорский статус, а нечто иное. Впрочем, Лаура не уточняла что.
Отличие профессора от Петрарки носило кардинальный характер: великий Франческо, писавший Лауре гениальные по меркам Возрождения стихи, не требуя ничего взамен, был сильным парнем. Всю жизнь этот облом терпел. Возможно, даже находил удовольствие в таком унижении, но чего не знаем, того не знаем.
Профессора же наоборот: это убило за несколько дней.
Постепенно стал неряшливым.
Приходил на лекции навеселе, бормоча что-то неразборчиво.
Ни на кого не смотрел, особенно не смотрел на Лауру. Останавливался на полуслове, замирал, пускал слезу.
Стал заговариваться.
Ученый совет университета организовал несчастному коллеге консилиум из лучших в округе психиатров и последний констатировал:
«Психические девиации носят необратимый характер. К преподаванию не рекомендован».
Целый год профессор жил в своей прекрасной квартире с видом на реку, потом деньги закончились, перебрался в маленькую социальную квартирку для инвалидов, теперь существовал на скромную пенсию по инвалидности.
Но любопытнее всего: уже через два года после своего сумасшествия стал резко следить за своим внешним видом, надевал профессорский сюртук, ухаживал за бородкой, опасной бритвой тщательно поправляя ее перед зеркалом, сначала неумело, потом все более уверенно.
Обувь переливалась зеркальным блеском. Бабочка на белоснежной сорочке сверкала безупречностью.
Профессор полностью игнорировал все обращенные к нему вопросы окружающих. Молчал, даже если его донимали органы опеки или полиции, при необходимости писал краткий ответ на бумаге.
Никого не хотел видеть и слышать. Лицо оставалось спокойным, даже если кто-то дразнил его: не замечал.
Окружающие относились к бедняге сочувственно, такое может случиться с каждым.
Нет, конечно не с каждым, тут автор опять приврал, собака, но со многими ― это будет точнее.
Теперь никто не видел его не то что пьяным, а даже чуть навеселе.
Изменился профессор.
Всякий, кто смотрел сочувственно на бывшее светило местного университета, вздохнул с облегчением: такой достойный гражданин должен вернуться в лоно цивилизации!
Иного и быть не может!
Но