возвращалась, имея целью раскрыть вопросы познавательного процесса. А как это сделать, если не оговорить особенности собственно познающего? Кажется, что никак. Но на самом деле мало кто давал себе труд хотя бы оговорить эти «особенности». Они, как правило, просто постулировались и всегда были самым большим и чуть ли не злонамеренным допущением любой гносеологической модели.
Без четкого определения самого познающего (его возможностей, тех систем опосредования информации, которыми он пользуется, и проч.) ни один гносеологический вопрос не может быть решен удовлетворительно. И здесь философия уподобилась религии, утонув в своей классической раздвоенности. Но если религия занялась решением вопроса об отношениях Бога и человека, не определившись прежде с тем, что такое Бог, а что – человек, чем и обеспечила свое будущее фиаско, то философия потерялась в противопоставлении субъекта и объекта, не удосужившись прежде определиться с тем, что же такое «субъект» и что представляет собой «объект». И это несмотря на то, что «субъект-объектные» отношения всегда были главным вопросом гносеологии. Безапелляционность рассуждений о том, как нам является мир – в «представлении», или дан в «ощущении», или таким, какой он есть, то есть как бы «объективно», – на самом деле восхищает. При этом, например, физик Альберт Эйнштейн не считал лишним при создании своих теорий начать решение математических головоломок с обращения к «особенностям» познающего,[20] то есть заняться гносеологическими вопросами, с чем, как это следует из данного примера, философия не справилась.
Проблема, видимо, в том, что сам путь, избранный философией в деле определения «субъект-объектных» отношений, был неверным. Пытаясь найти собственную тень, не определив источника света, можно рассчитывать только на удачу.
Эмпиризм Давида Юма требовал признания активного начала «объекта», по мнению философа, фактически действовавшего на «субъекта». По причине особенностей такого подхода сам «субъект», к сожалению, совершенно затерялся. Блестяще занимаясь «человеческой природой», Юм позабыл посмотреть на самого человека.[21]
Иммануил Кант предоставил «объекту» своеобразное право неприкосновенности – трансцендентной непознаваемости. Но «субъекту» при такой расстановке сил перепало также недостаточно – система представлений, мир иллюзий, совершенно новая трактовка платоновского мира идей без экстраполяции вовне. Кант предложил говорить о представлениях, знаках, но не о сущностях… Пессимистичность этого этапа в полной мере перенял впоследствии Артур Шопенгауэр.
Следующим эпохальным этапом для гносеологии стали труды Георга Вильгельма Фридриха Гегеля. Допуская тождественность познания и самопознания, философ полагал возможным абсолютное «поглощение» «субъектом» «объекта» через интеллектуальность. Это феноменальное допущение способно восхитить даже не посвященного в вопросы достоверности. Впрочем, он