и предлагала помощь. Мне хотелось выпалить: «Да, помоги! Помоги найти мамочку. Помоги найти самого себя». Однако я сказал только:
– Ммм… Подберите что-нибудь для моей тети, пожалуйста.
Не помню, о чем мы говорили. Помню лишь, как она заставила меня провести рукой по шелковой пашмине глубокого алого цвета и что-то серьезно сказала тихим голосом. Сердце мое бешено колотилось. Я снова и снова просил ее показать мне еще что-нибудь, чтобы можно было и дальше с ней говорить, пока ее отец, стоявший где-то сзади, не рявкнул в итоге, что она нужна на кассе. Она с сожалением взглянула на меня, и я пошел за ней к кассе, вывернул карманы, купил для тети ту самую алую шаль и наконец, запинаясь, сказал, что хотел бы встретиться с ней еще, сходить куда-нибудь перекусить или в кино. И она ответила – да. Так среди шалей я нашел свою первую любовь – Абхидху. Мне было семнадцать.
Абхидху никоим образом нельзя было назвать красавицей. У нее было довольно круглое лицо, тут и там покрытое отметинами от заживших прыщей. Когда в тот день мы вернулись домой, Умар рассказал нашей сестре Мехтаб, что я влюбился, и бесцеремонно добавил: «Фигурка отличная, но лицо… лицо, как баджи[11] с луком». Умар не заметил того, что заметил я: это лицо всегда было освещено самой загадочной улыбкой; не знаю, откуда такая улыбка могла появиться у девушки двадцати трех лет, но казалось, будто Аллах рассказал ей на ушко что-то смешное об этом мире и с тех пор она так и шла по жизни, рассматривая все, что попадалось ей на пути, в свете поведанного ей забавного откровения. Да мне и неважно было, что думает Умар – или кто бы то ни было другой, если уж на то пошло, – потому что с тех пор меня потянуло искать Абхидху всегда, когда позволяли наши родичи и наше расписание. Какая-то часть меня знала: эта девушка была родственна мне по духу, была способна пробудить похороненную глубоко во мне честолюбивую силу, стремившуюся вкусить жизни, лежавшей далеко за пределами привычного мне мира, обусловленного моим рождением и воспитанием.
Семья Абхидхи происходила из Уттар-Прадеша. Они проживали в Голдер-Грине; их фирма, базировавшаяся в Кэмдене, занималась импортом и экспортом. Абхидха родилась уже в Англии. На тот момент она доучивалась в колледже Королевы Марии Лондонского университета. Она была пугающе умна и честолюбива и постоянно сосредоточенно работала над собой. Она соглашалась встречаться со мной – всегда с сумочкой, переброшенной через плечо и бьющей ее по бедру, с блокнотом и ручкой в руках, – но только для чего-нибудь познавательного, например для похода на выставку в Британский музей или в Музей Виктории и Альберта. Если мы встречались вечером, то для того, чтобы сходить на «Орестею» Эсхила в Национальный театр или на какую-нибудь пьесу, в которой ничего нельзя было понять – обычно сочиненную каким-нибудь сумасшедшим ирландцем – и которую давали в жаркой и грязной комнате где-нибудь над пабом.
Вначале я, конечно, сопротивлялся Абхидхе и всей этой высокой культуре, полагая, что это не для меня.