налились пунцовым жаром. Он был возбужден, и, как всегда в такие минуты, от него пахло едким уксусом, запах которого был бессилен перебить дорогой одеколон.
– Женя! – Двулистиков обратился к Лемехову по имени, ибо это был тот редкий случай, когда Двулистиков пренебрегал субординацией. Ему хотелось вспомнить их студенческие отношения. – Женя, ты великий человек! Как ты мог догадаться и написать на лодке: «Не валяй дурака, Америка!» Теперь эта наша «Державная» всплывет где-нибудь у Флориды, и американцы сбегутся на набережную Майами, чтобы прочитать этот привет из России! Подумают, что это предупреждение самого президента Лабазова! – Глаза Двулистикова с обожанием смотрели на Лемехова, и это был взгляд не друга молодости, не сослуживца, взирающего на начальника, а верующего язычника, припадающего к стопам кумира. – Как я тебе благодарен, Женя. За все, за все! И за то сочинение, которое ты мне помог написать. В слове «удовлетворительный» я сделал три ошибки, а ты их исправил. Без тебя мне бы не попасть в академию. И за то, что взял меня после академии в политику, и мы с тобой создавали русские организации в Казахстане, в Молдавии, на Украине. И за то, что сделал меня своим помощником, когда избирался в Думу. И за то, что захватил с собой в Академию Генерального штаба. И за работу в корпорации, и в министерстве, и теперь, когда так высоко взлетел! Ты мой настоящий друг, настоящий благодетель, настоящий командир!
В словах Двулистикова не было подобострастия или желания польстить и угодить. А было истинное восхищение, потребность иметь предмет обожания и бескорыстной любви. Сотворить божество, которому можно поклоняться. Лемехов привык к этим изъявлениям преданности, которые лишь иногда принимали открытые формы. А в обычное время проявлялись в предельной исполнительности и трудоспособности, делавшей Двулистикова незаменимым.
– Ну что ты, Леня. Что бы я делал без тебя. Наш тандем нерасчленим! – Лемехов благосклонно улыбался, а сам чуть сторонился Двулистикова, от которого пахло летучей мышью.
– Нет, Женя, ты не понимаешь! – Двулистикову казалось, что он не нашел достаточных слов, чтобы выразить свою преданность. – Ты пойми, ты для меня цель, ориентир, лидер, статуя на носу корабля. Я всю жизнь иду за тобой, зная, что ты не ошибешься. Что, следуя за тобой, я следую правильным курсом, Что моя судьба повторяет твою судьбу. Я иду за тобой след в след. Читаю книги, которые ты читаешь. Покупаю костюмы в тех же бутиках, что и ты. Люблю, как и ты, золотистых блондинок. Занялся охотой, потому что и ты охотник.
Лемехову были приятны эти изъявление преданности. Он позволял Двулистикову эту страстную исповедь, которая была для того наградой за тяжкие изнурительные труды. За бесчисленные поездки, склоки между армией и промышленностью, кадровые конфликты, встречи с директорами и испытателями, лоббирование думских депутатов, ангажирование журналистов. Двулистиков был незаменим, неутомим, знал все тонкости управления, все ухищрения политики.
– Ты, Леня, моя опора. Пока ты рядом, я несокрушим. – Лемехов смотрел