широкоплечий белокурый парень. Он был худым, но под тёмно-зелёной, какой-то очень «официантской» рубашкой мягко перекатывались мускулы. Рубашка свободно спускалась на белые широкие штаны. Очень светлые локоны выбивались из-под тёмной барменской шапочки, лихо сдвинутой на один глаз.
Он застыл на пороге, ожидая, что ещё скажет Нира.
– Принеси Старую Рему, – она не приказывала, а попросила. – И всё, что полагается.
– Продукты ещё не доставили, – парень мягко катал «р» по нёбу, получилось «прррьяяядукты».
От этого Гордею показалось, что белый Булен – иностранец.
– Ну, что найдёшь, – Нира пожала скульптурно точными, идеальными плечами, с которых небрежно струился шёлк светло-золотистой блузки.
Она подошла к молчавшей троице, сосредоточенно разглядывающей столешницу освобождённого от стульев стола. Гордей надеялся, сидение окажется не настолько пыльным, чтобы оставить следы на брюках. Почему-то именно этого боялся больше всего: потом он встанет, и Нира увидит грязное пятно на его заднице.
– С продуктами напряжёнка, – сказала она с улыбкой в голосе. – Холодильники обещали доставить завтра, поэтому из закусок – только сухой паёк.
От знакомого голоса и улыбки опять защемило в груди. Больно и сладко. Сердца трепыхались, а разум всё ещё не мог воспринять: вот она, Нира, живая, безумно красивая, и говорит так знакомо: «напряжёнка», «сухпаёк». Широкие от бедра брюки из чего-то волнующегося при каждом шаге, изящные щиколотки и маленькие ступни…
Гордей не мог поднять взгляда, не осмеливался посмотреть в её лицо и видел только это: почему-то босые ноги.
Иностранец Булен, опять материализовавшийся из ниоткуда, накрыл стол большой салфеткой, поставил на неё коньячный графинчик, четыре пузатые рюмки и красивую коробку шоколадных конфет.
– По крайней мере, мы соблюдаем правила трёх «С»: chocolat, cognac, coffee, – засмеялась Нира. – Булен, милый, кстати, о кофе…
Булен сварил и кофе в высокой керамической турке. Неловкое молчание продлилось ещё некоторое время после того, как он исчез в чёрном провале диско-зала.
Гордей разлил по рюмкам тёмное золото. Придвинул одну к Эду, вторую оставил по правую руку от Мики. Третью он всё так же молча протянул Нире.
Они быстро, не смакуя, опрокинули рюмки в себя. Ситуация не располагала к наслаждению изысканными нотками и послевкусиями. Хотя коньяк был отличный.
На третьей рюмке рука Гордея снова стала твёрдой. А остальные вдруг разом потеплели и как-то размякли.
Не опьянели, конечно, с трёх-то маленьких рюмок, просто расслабились. Ну, вот Нира Эльман перед ними – прекрасная, живая и здоровая. Это же замечательно, разве нет?
– Впервые мы пьём вот так открыто в «Лаки», – вдруг сказал Эд. – Последний раз, как я помню, мы пили здесь украденный у твоей мамы портвейн…
Даже в полусумраке его щёки заметно порозовели.
– В туалете, – заржал Мика. – В мужском туалете… Там ещё спугнули двух пидоров. Со спущенными штанами.
Гордею захотелось остановить Мику, но он тут же раздумал: