что и почему ты даёшь мне это; или – за что даёт кто-то, кто ещё выше тебя. Я не знаю, что будет дальше, как мы будем жить и какими станем. Я не знаю, как смогла добиться приезда к тебе – оборачиваясь назад, понимаю, насколько это было невозможно; да что там – невозможно было и восстановить наше общение: невозможнее, чем найти Грааль. Я не знаю, чем заслужила такую близость к тебе – и такую страшную, застарело-глухую боль. Не знаю, почему мне больно даже сейчас.
Я ничего не знаю. Не уверена, что мой немой ответ полностью честен; не уверена, что поняла твой вопрос.
Но смертный не должен знать всё – таковы законы обряда. Смертный не должен понимать бога – иначе молитва потеряет суть.
Касаясь губами моих губ (всего раз: большее пока не заслужено), смятенно шепчешь:
– Знаешь, я всё ещё чувствую себя твоим другом… А тебя – моим ангелом. Моей исповедницей. Всё ещё, даже сейчас.
Улыбаюсь, больше не сопротивляясь дрожащему золотому вихрю; ты позволяешь гладить свои плечи, живот и грудь, позволяешь вплотную прижиматься к шелковистому теплу – и я приникаю к нему с бездумной, эгоистичной жадностью, как изголодавшийся бродяга к пище.
– Как мне этого не чувствовать? Скажи. – (Твой шёпот щекочущим ядом вливается в ухо; выгибаюсь в твоих объятиях, исходя мурашками). – Подскажи мне. Как больше не чувствовать себя твоим другом?
– Просто… Просто сделай это. – (Отвечать богу на провокации – очень самонадеянно. Вновь – не впервые – повинуясь законам обряда, я делаю это наугад; через секунду ты можешь отшвырнуть меня ногой, будто шавку, – и я приму даже это, ибо у меня нет путей назад. Лес отрезал их; я в лесу, душно-прелый воздух почему-то пропах коньяком, и зелёная мгла, в которой трудно говорить и думать, со всех сторон обступает меня). – Сделай, как если бы это не мешало тебе… Как если бы никому из нас не мешало.
Усмехаешься и киваешь, принимая мой самообман.
…Входишь медленно, с гипнотическим чередованием рывков и пауз; нависаешь надо мной, и я чувствую тебя всего, а под нами – холодные камни жертвенника. Куда исчез твой диван?..
«Трудно сдерживаться? Хочется больше?» – с тем же покровительственным пониманием шептал ты, когда я задыхалась и вскрикивала, ощущая в себе твои точёные пальцы – и их расчётливо-творческие, как твоё любимое программирование, движения. Трудно и хочется, – но я уже не могла отвечать. Вскоре слишком нетерпеливо подаюсь к тебе, теряя контроль; ты улыбаешься и прижимаешься лбом к моему лбу – совсем как тогда, годы – и жизнь – назад.
– Тише… Больно только потому, что ты сама торопишься.
– Мне нравится, когда немножко больно.
На ухо, с грустной иронией:
– Извращенка.
Камни жертвенника впиваются мне то в живот, то в бескрылую спину, а ты – в меня, в самое нутро; лес поглощает нас, раскручивается восьмёрка бесконечности. Бросая камушек в поток моих стонов, вдруг спрашиваешь:
– Почему не смотришь в глаза?
– Слишком… – выдавливаю я. – Как будто в пропасть падаю.
Улыбаешься.
– Падай.
Покорно