разжевываю все. А людей это ужасно нервирует. И меня это нервирует, но ничего поделать не могу. Смирился.
– Ты всегда был занудой.
– Я долго носил очки, между прочим.
– Ты – носил – очки? Это, наверное, смешно было.
– Не смешно совсем. Маш, я был не таким, как сейчас!
– Да ты всегда был красавчиком!
– Я? – рассмеялся в голос. – Если бы! Я понял, что даже на свиданиях не могу прекратить себя так вести, я как будто всё время препод, а не молодой мужчина.
– Ты ходишь на свидания? У тебя новый друг?
– Да, – махнул головой. – В универе кто-то из студентов выложил в инсту, как я сижу с ним за обедом. Троллят.
– Гомофобы чертовы.
– А сама! Если бы не я, ты бы…
В прихожке зазвенело за входной, это спасло от обсуждений новой морали и этики. Выдохнула. Я, честно признаюсь, старовер в понимании общей картины мира, что, соглашусь, странно для человека общественной профессии. Но, несмотря на отвращение к однополым бракам, отрицать существование других сексуальных предпочтений не могу. Единственное, что заставляет меня мириться с этим, – Вадим. Ну спит он там с кем-то – и пусть. Хуже-то его это не делает. Он ведь мой друг. Я вообще никогда не понимала, почему он перешел с белой стороны на цветную. Никогда не спрашивала, глупых вопросов не задавала, а просто принимала его таким, какой он есть. Наверное, просто потому, что ближе Вадима у меня, как мне кажется, никого и не было больше.
– А почему красное? – громко так спросила она.
Таня вошла в комнату шумно, резко, как и всегда, в общем-то. Схватила штопор с кофейного столика и одним таким же резким движением, как и она сама, откупорила бутылку. По бокалам полилось красное терпкое.
– Ненавижу идиотов! – добавила и сделала несколько глотков. – Чтобы идти в политику, надо иметь яйца! Чтобы идти против системы, надо иметь яйца! Чтобы…
– Надо иметь яйца… – протянули мы с Вадимом в голос.
– Да вы только послушайте их предвыборные текстики! Это не тексты, Маша, которые нас учили писать, это текстики! Что такое «текстики»? Это диминутив – уменьшительная форма слова! Так нельзя разговаривать. Так нельзя делать! Педики кругом! – сделала еще пару глотков. – Тебя это не касается! – посмотрела убедительно на Вадика. – Сейчас в сентябре выборы пройдут, и поеду в Танзанию – душевные раны залечивать.
– А ты сегодня очень бодрая, – Вадик сделал приемник потише и лег рядом со мной. – Вы сегодня агрессивны как никогда. Невыносимые.
– А у тебя что? – махнула она в мою сторону взъерошенной копной волос, откинула их назад. Прыгнула на подушки, раскиданные по полу.
– Когда людям дают свободу, они почему-то думают, что им вообще всё можно! У меня корреспонденты один за другим увольняются, потому что, видите ли, мы не освещаем иные политические взгляды!
– Если людей не держать в руках, они все херабору творить начнут. Вообще, забей на них – ты работаешь на самом крутом канале страны и переживаешь о том, что там думают какие-то корреспонденты? Не нравится