но не без лучших атрибутов царства – богатства и подданных.
– Подданные? Рабы, братство рабов!
– Кем быть нашему народу – на то воля Бога, а мы поклонимся с трепетом.
– Я не стану кланяться, не буду трепетать.
– Смолкни, Давид! У Бога не в чести те, у кого шея не гнется. Он карает чрезмерно гордых духом.
– Такие покорили Канаан!
– Милый брат! Ты пребываешь в тревоге за всех нас, за судьбу Израиля. Я пришла, чтоб приручить демонов в удрученном сердце. Кем мы были прежде – то чудный сон. Кем станем в будущем – это светлая надежда. А кто мы в настоящем есть? Главное – мы есть. Сейчас я разумею только нас с тобой. Твое мимолетное объятие, твоя редкая улыбка мне дороже благородства крови, пышности садов, роскоши палат.
– Кто там за дверью?
– Халев.
– Будь добра, Мирьям, передай дяде, что скоро я присоединюсь к пиршеству. Но ненадолго мне хочется остаться одному. Нет, постой, сначала вытри слезы.
– Эти слезы не от горя.
– Господь с тобой, Мирьям. Ты – утешение моей жизни. А сейчас, прощай!
Мирьям ушла, оставив брата на произвол неотступных мыслей и сомнений.
“Я избегаю влияния женских чар. Они не добавляют доблести герою. Я не знаю любви. В моем сердце есть место только для Мирьям, сироты и моей сестры. Удивительное сходство меж нами. Когда на праздник Пэсах она шутки ради намотала на голову мой тюрбан, дядя по ошибке назвал ее Давид. Мне кажется, если б сыновья Израиля были столь мужественны, сколь красивы его дочери, мы б по сей день пели наши песни в Сионе”.
“Я твержу себе, что женские прелести не волнуют мою кровь, но иной раз прокрадется догадка, что прислонись доверчиво к моей груди нежная головка, и случись сие вдали от посторонних глаз, ушей и ртов, то, быть может, отступились бы от меня вселенские терзания. Впрочем, пустое! Усомниться – значит утратить силу. Жизнь – это сон, и моему сну безмятежным не бывать”.
1.2
За воротами Хамадана, неподалеку от города, незаметно расположился островок ухоженной земли, в центре которого возвышалась старинная гробница – захоронение еврейской царицы Эстер и родича и наставника ее Мордехая. Священное для иудеев, уединенное это место служило верным прибежищем Давиду Алрою. Вот и сейчас, перед заходом солнца, спасаясь от насильной радости праздника, юный Предводитель пришел к могилам древних героев, чтобы утешиться и забыть горечь минувшего дня.
Алрой вступил за ограду, запер ворота. Ни звука вокруг. Тишина – лучшее из утешений, ибо не порождает новых слов. Но вот послышался стук лошадиных копыт, раздался крик.
Алрой повернулся на звук голоса и увидал сластолюбца Алчирока, нового правителя города и брата Сельджукского султана. Господина сопровождал любимый слуга, араб, верный пособник хозяина в свершении гнусных его поступков.
“Эй, пес! – возопил негодующий Алчирок, – ты глух, или глуп, или то и другое вместе? Мне дважды повторять? Открывай ворота!”
"Зачем?”