личностный характер и каждый становится мерой отношения к миру.
Религиозность – это и обращенность к другим людям, и интроспекция, и открытость, и интимность, и альтруизм, и спасение души. И все это – одно, разные облики Одного. Религия – не унификация, а плюрализация Божественного в нас.
В религии человек божий, Homo Dei, с религиозным пылом ищет самого себя. Наука и философия, конечно, тоже ищут человека, но извне его; здесь же он остается один на один с собой и Божеством.
Религиозный опыт – это творческий энтузиазм, состояние захваченности, полоненности, одержимости, но не в мире материи, а в бесконечном континууме непостижимого, чудесного, не поддающегося осмыслению и контролю.
Стержень религии – ненасилие, ахимса. Религиозный дух одерживает победу не тогда, когда приобщает к религии еще сто тысяч дикарей. Он одерживает победу, когда ослабляет насилие, напряжение, жестокость, вражду. Если бы религия имела лишь один такой аргумент, как Сергий Радонежский, или Франциск Ассизский, или Махатма Ганди, то одно это уже полностью оправдало бы ее.
«Не убий и не начинай войны; не помысли народ свой врагом других народов; не укради и не присваивай труда брата своего; ищи в науке только истину и не пользуйся ею во зло или ради корысти; уважай мысли и чувства братьев своих и все сотворенное ими сохрани и почитай; чти природу как матерь свою и помощницу; пусть труд и мысли твои будут трудом и мыслями свободного творца, а не раба; пусть живет все живое, мыслится мыслимое; пусть свободным будет все, ибо все рождается свободным…» – да если бы от религии осталось только это, то одного этого хватило бы, чтобы говорить о высочайшей культуре.
Бессмертие и Бог необходимы человеку, каждый раз, когда его подводит нравственное чувство. Фактически на этих основаниях человек строит культуру, зависающую в воздухе каждый раз, когда забывают о фундаменте. Но и сама религия только тогда может быть названа нравственной, когда не разделяет людей на враждующие лагеря и не требует уничтожения одного из них другим. Такими и были заветы Иисуса Христа, но, увы, не его апостолов и не церкви, присвоившей себе его имя.
Религия как средство запугивания для меня хуже атеизма. Когда в «Сумме Теологии» Святого Фомы я читаю: «Да возрадуются святые благодати Господней, разрешившей им лицезреть мучения проклятых в аду», – то даже с учетом времени написания этих страшных слов сказанное является свидетельством некрофилии, а не святости.
Как Гор Видал, я являюсь оппонентом трех мировых религий бронзового века, исповедующих грозного и мстительного бога и считающих женщин существами низшего ранга. Но при этом я не могу забыть двух фундаментальных вещей: культуры, из них выросшей, и нового сознания, проклюнувшего в Иисусе Христе.
Религия пракультурна: все философии имеют религиозное основание, все религии имеют философский смысл. На самом же деле – не только философии, но все человеческие институты, ибо все они вышли из религии. Жрецы рабовладельческого Египта были хранителями древнего знания,