– тот, что лежал сверху, на котором она была в купальнике на фоне солнца, – и почувствовала, как по ее щекам разлился румянец.
– Ты считаешь, это должно меня успокоить?
– Как минимум это должно убедить тебя в том, что я не извращенец.
– Ну, не знаю… может быть. Но это не отменяет того факта, что ты – настоящий пройдоха и скользкий тип.
Доусон опустил голову и уставился на свои испачканные в песке ноги. А может, он смотрел на кончики ее пальцев, которые упирались в песок в паре дюймов от его ног. Как бы там ни было, заговорил он далеко не сразу.
– Ты меня совсем не знаешь, поэтому я не могу винить тебя за то, что ты… подозреваешь меня во всех смертных грехах. Больше того, мне даже нравится, что ты так осторожна и внимательна к тем, кто пытается приблизиться к твоим детям, но… Я никогда не причиню вреда твоим мальчикам. Да и тебе тоже. Честное слово, в этом отношении ты можешь мне доверять!
Его слова прозвучали настолько убедительно и искренне, что Амелия была почти готова ему поверить… Но только почти. Ей пришлось напомнить себе, что она ни в коем случае не должна терять бдительности – ведь, как он сам сказал меньше минуты назад, она его совершенно не знала.
– Как я могу тебе доверять, когда ты лжешь мне даже в мелочах?
– В каких, например?
– Ты солгал насчет фотографий. Что за игру ты затеял, Доусон Скотт?
– Игру?
– Другого слова я просто не подберу. Все, что ты до сих пор предпринял, чтобы воздействовать на меня… От твоих поступков веет самой настоящей жутью. Подбросил мне потерянные часы, сменил лампу над крыльцом, заклеил мячик…
– Какой мячик?
– Детский пляжный мяч. Можешь не отпираться, я знаю, что это тоже твоих рук дело! А еще – фотографии… Сначала ты извиняешься за то, что сделал их, обещаешь вернуть, а потом не возвращаешь. Как это называется, а?..
– Я что-то не понимаю… Особенно насчет фотографий…
– А тут и понимать нечего! – воскликнула Амелия, начиная терять терпение. – Когда вчера вечером я вернулась домой, под половиком ничего не было, никаких фотографий! Впрочем, тебе это известно гораздо лучше, чем мне.
Реакция Доусона была довольно странной. Он замер и в течение нескольких долгих секунд сидел совершенно неподвижно. Потом Доусон сказал негромким, но очень убедительным тоном:
– Клянусь чем хочешь, я скрепил их канцелярской скрепкой и положил под коврик на твоем парадном крыльце.
5 июня 1980 г.
Мне потребовалось несколько недель, чтобы снова взяться за дневник и записать, что случилось. До сегодняшнего дня я просто не могла ни думать, ни писать об этом. Я вообще ничего не могла, а только плакала и плакала и никак не могла остановиться.
Если я не плачу, то просто сижу, и смотрю перед собой, и ничего не делаю. Я не могу даже пошевелиться. Мне все равно, как я выгляжу. Я не замечаю голода и усталости, не чувствую, что от меня пахнет, потому что я давно не мылась. Даже если вдруг наступит конец света, я с места не сдвинусь. Напротив, мне бы