Все при своей думе. Я все жаждал встретить приметное место, запомнить его, чтобы там, в неведомом мире, тосковать по нем. Но – равнина, снежный покров, и ничего больше. И, наконец, на извороте санного пути, в метрах пяти от него, я увидел торчащий из-под снега уцелевший кустик чертополоха ли, лебеды, наполовину увязший в снегу. Его тонкие высохшие веточки были так одиноки, и такая безысходная печаль вытекала из них, что я… обрадовался: вот что я запомню на всю жизнь! И что же: помню дуб, омут, пруд, покрытый лепестками, лопух, а закрою глаза – не вижу их. А высохшие веточки чертополоха, закрою глаза, вижу. Чудно! Что-то тогда царапнуло сердчишко.
В поезде первые два-три дня я не отходил от окна, но вскоре наскучили однообразные станции, вокзалы, ландшафты зимней русской Европы. Монотонно стучали на стыках рельс колеса, не удивлял пронзительный гудок паровоза, свыклись, наговорились друг с другом дальние пассажиры. Я все чаще мысленно возвращался в нашу хату, мне хотелось походить по свежей соломе, сбегать к тетке Марфутке за ножницами, поговорить с Колькой Зимариным. Оживился, когда въехали в горы. Не уральские, приниженные временем, а байкальские, уносящиеся в небо, поросшие огромными соснами. В те времена железная дорога шла вплотную к берегу Байкала; поезд то и дело нырял в тоннели, выныривал оттуда с шумом и гудками. Байкал еще не встал, волны тяжело ворочались, перемалывая шугу. Недавно присоединившийся к нам пассажир заметил:
– Дня через два-три встанет.
Кто-то спросил:
– Поздновато, однако, паря.
– Ветры. Да и останови-ка его. С норовом священное наше море. Скоро к Слюдянке подъедем. С полчаса стоять будем: паровоз меняют. Кто желает омулем с душком побаловаться, пожалуйста. Продают.
– А как это «с душком»? – спросила мать.
– А посол такой. Дадут немного потухнуть, а потом в соль.
Мать посмотрела на отца:
– Может, попробовать? Отец вопросительно посмотрел на спеца:
– А сколько стоит?
– Да не дорого. Советую: попробуйте. Его, омуля с душком, только в Слюдянке и можно купить. Больше нигде не сыщешь.
После Слюдянки в вагоне осел на многие часы специфический запашок. Поезд опять то нырял, то выныривал из тоннелей. Уже значительно позднее, лет через двадцать пять, мне довелось встретиться с бывшим строителем этой – Кругобайкальской – дороги. Лет ему было уже под девяносто, обитал он в мерзком приюте стариков. Он хорошо помнил те годы (а это начало двадцатого века), хвалил работу, а особенно зарплату. Ему было за тридцать лет, когда он пришел в артель.
– Получали по рублю и более за день, копеек тридцать шло на питание и спирт. Спирт приносили из Китая; китайцев так и звали: спиртоносцы. Ведро спирта на артель брали, мяса завались – буряты продавали. Хорошо жилось, так уж никогда больше не довелось жить.
Артель грызла тоннель с двух сторон, и старика по сию пору удивлял тот факт, что встретились бригады под скалой в одной и той же точке.
– Инженер был из Италии… Смеялись мы над ним, кротом звали. Как это можно в скале увидеть, куда мы рубаем, а