берет меня за руку и мягко тянет из-за стола.
– Пойдем, покажу тебе кое-что.
Рука у него очень теплая, почти горячая и неприятно беспокойная. Большой палец настойчиво трогает мою ладонь, остальные тоже шевелятся, как будто пытаются оживить кусок пластилина. Слепить из него зайчика, например.
Одна стена столовой зеркальная, и в обрамлении зеленых плетей традесканции я вижу свое угрюмое отражение. Если я и зайчик, то именно тот, что попал под трамвайчик.
– Не прыгает, не скачет он, а горько-горько плачет он и доктора зовет, – машинально бормочу я.
– Тебе нужен доктор?
Валентин обхватывает меня, как будто я озвучила намерение немедленно пасть замертво.
– Нет.
Я нащупываю свои костыли и использую их как рычаг, чтобы отодвинуть от себя заботливого друга.
– Тс-тс-тс, – укоризненно цокает Галина Трофимовна, от которой не ускользнул мой маневр.
– Так что ты хотел мне показать? – громко спрашиваю я, весьма резво прыгая к выходу на костылях.
Вообще-то я могу уже обойтись одним из них, а вторым, если что, звездану Валентина…
Эта мысль просверкивает в моем мозгу ярким метеором. Ослепленная ею, я останавливаюсь, держа больную ногу на весу, и озадаченно соображаю: что это за глупость такая, а? Ну не нравится мне человек, так что теперь – костылем его бить?!
Ну и манеры у меня. Что я за девушка, скажите?
– Валь, а я всегда была такая… колючая? – в приступе раскаяния спрашиваю я Валентина.
– Что ты! – он мечтательно улыбается. – Я помню тебя совсем другой!
Мне ужасно не нравится его улыбка. Не надо быть эмпатом, чтобы уловить в ней неясный гадкий намек и издевку – легкую, как бег паучка по липкой ниточке.
От отвращения меня передергивает, один костыль подкашивается, и расторопный Валентин не упускает возможности поддержать меня за талию.
– Ты была такая милая, такая нежная, – шепчет он, увлекая меня в оконную нишу.
Плотная плюшевая штора отгораживает нас от больничного коридора.
«Давай!» – командует мой внутренний голос.
И я в упор смотрю на друга фантастическим взглядом «вот-я-сейчас-увижу-что-там-у-тебя-внутри».
К сожалению, это не столь показательно, как посмертное вскрытие. Результативность примерно как у рентгена, полагаю. При условии, что снимок изучает рентгенолог-самоучка.
Валентин светится красно-коричневым. Он в бурых космах, как медведь.
Долю секунды мне кажется, что это имеет важное значение. Что-то особенное связано у меня с медведями…
В голове возникает и, не успев оформиться, тает картинка, которую уже в следующий миг я абсолютно не способна восстановить даже в общих чертах.
Значит, бурый. С кроваво-красными прожилками и дымными всполохами черного.
Моя эмпатическая «Библия цвета» пока что не настолько хорошо освоена, чтобы я классифицировала чувства Валентина во всех подробностях, но совершенно очевидно, что основой их является то, что поэты пафосно называют вожделением.
О-о, приехали! У нас