понял, что Кекешфальва не посвятил ее в нашу договоренность (всегда приятно знать, что кто-то поделился секретом только с тобой). Однако я не подал виду. Мы решили сыграть в шахматы, чтобы скоротать время, и прошло немало времени, прежде чем из соседней комнаты послышались ожидаемые с нетерпением шаги. Наконец Кекешфальва и доктор Кондор вошли, оживленно разговаривая друг с другом, и мне лишь с трудом удалось скрыть определенную растерянность, поскольку, после того как я увидел этого доктора Кондора, первым моим впечатлением было огромное разочарование. Всякий раз, когда нам рассказывают много интересного о человеке, которого мы еще не знаем, наше воображение заранее выстраивает картину, используя для ее создания самый драгоценный, самый романтичный материал воспоминаний. Чтобы представить себе гениального врача, каким Кекешфальва описал мне Кондора, я придерживался тех схематических характеристик, с помощью которых среднестатистический режиссер или театральный парикмахер создает «докторский» тип для сценического представления: одухотворенное лицо, острый и проницательный взгляд, задумчивая поза, блистательная и остроумная манера речи – ведь мы вечно становимся жертвами заблуждения, что природа позволяет распознать особенных людей уже с первого взгляда благодаря неким характерным чертам. Вот почему я почувствовал болезненное ощущение, равноценное удару в живот, когда мне вдруг пришлось поклониться перед приземистым, полным, близоруким и лысым господином в помятом и усыпанном табачным пеплом сером костюме, с плохо завязанным галстуком; вместо острого оценивающего взгляда, нарисованного моим воображением, из-за дешевого стального пенсне на меня уставились совершенно расслабленные и даже сонные глаза. Еще до того, как Кекешфальва успел представить меня, Кондор протянул мне маленькую влажную ладонь, тут же отошел к курительному столику, чтобы зажечь сигарету, и лениво потянулся.
– Ну вот мы и закончили. Но, по правде говоря, дорогой друг, я ужасно проголодался; было бы здорово, если бы мы могли чем-нибудь перекусить. Если для ужина еще слишком рано, возможно, Йозеф мог бы принести сюда какую-нибудь закуску, бутерброд или еще что-нибудь. – Усевшись в кресло и широко раздвинув ноги, он продолжил: – Каждый раз я забываю, что именно в этом вечернем скоростном поезде нет вагона-ресторана. Очередное проявление подлинного равнодушия к людям со стороны австрийского государства… – В этот момент слуга отодвинул раздвижную дверь столовой, и, заметив это, доктор воскликнул: – Браво, Йозеф! На твою пунктуальность всегда можно положиться. Раз так, значит, я охотно окажу честь вашему господину шеф-повару. Из-за чертовой спешки сегодня я даже не успел пообедать.
Без лишних церемоний он потопал в столовую, уселся за стол, не дожидаясь нас, и, повязав салфетку, начал торопливо – и, как по мне, слишком громко – хлебать суп. Во время этого неотложного занятия он не сказал ни слова ни Кекешфальве, ни мне. Казалось, доктора занимала лишь еда, при этом его