ою дверь. Я говорил так и прятал мобилу в карман.
Потом закуривал и садился на велик, педали крутил почти не торопясь, приостанавливался ровно на середине пути, чтобы закурить вторую. И ровно в тот момент, когда в её колонках звучало в последний раз: «She smiled at you o-o-o-y», я звонил в домофон. Пока играл длинный проигрыш, почти полностью состоявший из электронной секвенции, я поднимал велосипед на площадку между первым и вторым этажом, оставлял его под почтовыми ящиками и мигом преодолевал ещё несколько ступенек вверх. Она прыгала на меня, едва я успевал расшнуровывать кеды. Снять их она мне не давала, никак не разжимала свои бледные гладкие сильные ноги, обхватывавшие меня почти смертельно чуть выше ремня.
Когда мне всё-таки удавалось снять кеды – сначала левый об правый, потом правый об разутую левую ногу, песня Born Slippy – «Рождённый проворным» – уже утихала. Трахаться под саундтрек из фильма Trainspotting нам казалось неимоверной пошлостью: до сих пор уверен, что так оно и есть. Ещё минут через десять в ней будто бы что-то взрывалось, будто бы все её органы на долю секунды останавливались, а потом лопались от внутреннего напряжения, как в тех эффектных слоу-моушн-съёмках. Она задерживала этот всплеск невероятной силы в себе: мужественно, не издавая ни звука, будто бы терпя невыносимую боль, которую нельзя разделить ни с кем. Чёрные кудри её вздрагивали и падали на глаза. Лицо моментально покрывалось неровными красными пятнами. Пятна ложились на шею и грудь вплоть до сосков, будто бы её кожа была бледным, полупрозрачным оргстеклом, на которое изнутри попадали сгустки крови от разорвавшихся в мгновение органов.
Потом она открывала глаза и роняла голову мне на грудь. Рождённая проворной, она спускалась ниже, чтобы потом оставить на моём животе длинный и влажный след.
Когда она шла в душ, я принимался рассматривать газетные и журнальные вырезки, накиданные на полу всегда как попало.
Так обычно всё и было. Спроси меня – ответил бы, что прошло не меньше года, хотя знакомы мы были всего пару месяцев: начиная с горячего мая. Всё было отрепетировано до мельчайших деталей: всегда я звонил ровно в тот момент, когда в колонках звучало «She smiled at you o-o-o-y» в последний раз, всегда след на моём животе оставался примерно одной консистенции и формы, никуда не девался беспорядок на полу – это её брат-аутист, которого никто из нашей компании никогда не видел, каждый вечер делал новые вырезки и коллажи.
Так всегда всё повторялось до мелочей, по кругу. Но только не сегодня. Сегодня песня доиграет до конца, но меня ещё не будет.
На этом берегу
21 июня
07:19
Бетонные стены завода по ту сторону леса совсем побелели, и мелкая паутина сырых трещин на них в этом свежем свете исчезла. Всё казалось немного расфокусированным, как бы скользящим мимо своей плоти и тяжести. Повсюду завибрировало – кузнечики и, может быть, цикады. Ещё не стояли в воздухе дымка и густота, которые лягут плотным грузом до середины следующей ночи совсем скоро, поэтому дышалось хорошо, легко. И курилось тоже здорово. Табак в папиросе казался Гере Хартбрейкеру, красавцу и здоровяку, особенно душистым.
Он остановил свой ржаво-баклажановый автомобиль марки «жигули двадцать один ноль пять» возле голой опушки с этой стороны леса, неподалёку от завода. Опушка полулежала на склоне холма. Гера, выйдя из тачки, тут же пошёл осматривать решётку двигателя. Расчищая пальцами налипший к решётке горячий пластилин, состоящий из пыльцы трав, грязи, всякой другой био- и не очень био-массы серо-коричневого цвета, он искал кое-что другое. Он искал один цвет – васильковый.
Это всё потому, что васильковые бабочки, в великом множестве вившиеся возле тонкого ручья, который Гера недавно пересекал вброд, заворожённые собственным блаженством, никак не хотели понять, что на свете существуют ещё и такие вещи, как, например, старые ржаво-баклажановые жигули, что эти жигули, чтоб их, могут протаранить тебя, когда ты пребываешь на пике блаженства в своём пасторальном экстазе. И теперь Гера вычищал решётку двигателя, размазывая пахнущую мазутом, глиной и теплом субстанцию. Но ни одного василькового крылышка не оказалось.
– Вух! – прогудел Гера, выплюнул хабарик и весело принялся распутывать тугие жгуты, придерживающие здоровый, восьмидесяти-, кажется, килограммовый бензиновый генератор, бережно погружённый в нутро багажника.
Багажник машины от размеров этой штуковины не закрывался и затруднял обзор назад, но Геру это не смущало – в дороге он отлично ориентировался по боковым зеркалам, если они были на месте. Да и зачем вообще смотреть назад?
Тут Гера немного замер, припоминая, что при переезде через ручей он, пытаясь объехать порхающих бабочек, резко повернул руль, и машину неслабо бахнуло днищем об валун. Но вспомнив, что ни одно животное не пострадало, снова принялся за генератор.
Гере удалось поднять штуковину со второго раза. Мышцы его при этом напряглись до предела, жилы вытянулись так, что чуть не прорезали кожу. Жигули, освободившись от груза, хрустнули разогнувшимися рессорами, будто артрозными коленями, и словно бы выдохнули. Без особого героизма пронеся генератор несколько шагов, Гера