подсобки. Троица пацанов лет пятнадцати заныкалась в дальнем углу, у печки. Самому резвому, что попытался удрать, Вячеслав влепил со всего маху оплеуху, и тот повалился на пол. Остальные двое дернулись было, но Батя цыкнул так, что пацанье мигом примолкло.
– Сожрал дедову пайку? – зарычал он, глядя на поверженного.
– Да, – проблеял паренек и тут же словил еще оплеуху. Из кармана его вывалился сухарь. Батя увидел хлеб и шумно засопел.
– ВСЕ В БУНКЕР-НАКОПИТЕЛЬ! – гаркнул он, указывая рукой на открытую дверь подсобки. Казалось, этому голосу нельзя не повиноваться. Глаза бригадира будто метали молнии, слова били хлеще тяжелых кулаков. Озираясь, пацаны вдоль нар потянулись в пристройку.
– СНИМАЙ ШТАНЫ, СВОЛОТА!
Испуганные пареньки дрожащими руками принялись стягивать штаны, поглядывая на свирепого Батю. Мелькнули худущие голые бедра. Тут же стояли черенки для метел. Бригадир выхватил короткий, примерился.
– А ну, в позу горного барана – СТАНОВИСЬ!
Посыпались удары. Из подсобки, воя от боли, вылетали воришки, потирая исполосованные зады и на ходу натягивая штаны. Лица их были перекошены страданием и испугом.
– Эй, губастый, чего жопой трясешь? – рыкнул Батя. – А ну, штаны надевай – и живо на шконки упали!
– Ну вот, справедливость победила, – весело улыбнулся Эстет. – Батя немного остынет, и они опять тырить начнут. Горбатого могила исправит. Все, парни, отбой. Сейчас свет гасить будут. Выспаться надо, первый день – всегда самый тяжелый.
– Спать так спать! – выдохнул Ромка и упал на нары. Михей устроился поудобнее на верхнем ярусе, прикрылся бушлатом. Вдруг парень вспомнил про заначку и полез за пазуху. Пайковый хлеб оказался черствым, но Михей сгрыз его одним махом.
– Вот и день прошел, – страдальчески донеслось из темноты.
– Ну и на хрен он пошел, – зло отозвался некто невидимый из угла. «И так вся жизнь пройдет», – вдруг мелькнуло в голове у парня, и на душе стало скверно.
– Спокойной ночи, братишка, – Ромка протянул снизу руку. Михей крепко стиснул его ладонь, точно пытаясь передать товарищу толику зыбкой уверенности. Свет погасили, и темнота надвинулась, загустела. Смолкали вздохи и проклятия, и каторжные думали только об одном – о долгожданном отдыхе. Мишка закрыл глаза, но вопреки неимоверной усталости сон не шел.
Парень еще помнил телевидение – и сейчас ему казалось, что он просматривает старый фильм. Сознание расстелило перед ним полотно воспоминаний с вышитыми на нем яркими бусинами памятных событий. Навалились картины из прошлого, и Михей вдруг окунулся в далекое детство. Увидел изумрудно-голубую воду Бирюсы, где он пацаненком таскал у Горелого дуба полосатых окуней. Вспомнил, как с мальчишками в теплой весенней ночи травили байки у костра, а искры летели в чернь бездонного неба. И как он обстреливал земляными комьями уток на озере, а дед Иван отчаянно ругался, что пацанье «полохает скотину», гонял мальчишек березовым дрыном и жутко матерился. И много чего еще лезло наружу из глубин памяти – доброго и светлого.
Глаза