сказал:
– Да, есть глаза со скорбным взглядом.
Елизавета промолчала.
Они возвращались по просёлку. Слева, там, где когда-то было русло реки, ещё гнездилась молочная пелена, но уже искрились на взгорках россыпи росных бриллиантов. Ещё немного, и первые лучи солнца ворвались в отдохнувший земной мир, разбудив разноголосых птиц, заставив вскричать от радости деревенских петухов, приветствующих Божественный свет Солнца.
– Вот теперь будем весь день клевать носом, – сказала Елизавета, так и не дождавшись ответа на свой вопрос. – На сон времени не осталось.
– Вы жалеете?
– Как можно? Разве только жаль, что ночь прошла. Как же быстро она прошла! – возразила Елизавета.
– Увы, мало, удивительно мало дарит нам жизнь таких ночей, – вздохнув, сказал Теремрин.
– А ведь мы сами в этом виноваты, поскольку стремимся к другим.., – она сделала паузу и прибавила тихо, – к другим ночам.
– Возможно, не всем дано видеть прелести в том, в чём сегодня увидели эти прелести мы, – ответил Теремрин, умышленно не заметив намёка.
Ивлев встретил их у калитки.
– Это что же, так рано проснулись или всю ночь прогуляли? – спросил он с удивлением.
– Как можно спать в такую ночь!? – вопросом на вопрос ответил Теремрин. – Что за краса в ночи благоуханной! Мечтательно ласкает лунный свет; Небесный свод, как ризой златотканой, Огнями звёзд бесчисленных одет! Эти строки посвятил знаменитому Фету не менее знаменитый поэт, который подписывался «К.Р.». То был великий князь Константин Романов!
– Кстати, неутомимый благодетель кадетских корпусов, – сказал Ивлев. – Ну, так что же с вами делать? Ты, внученька, пойди всё же в дом, и хоть пару часов поспи, иначе весь день будешь клевать носом. Сон в утренние часы даст силы… Ну а ты, Дмитрий Николаевич, в машине уже не уснёшь. Помнится, мечтал о сеновале… Он в твоём распоряжении…
Елизавета пристально посмотрела на Теремрина, видимо, желая что-то сказать, но, не решилась, и, поблагодарив Ивлева, направилась к домику, где был её дедушка. И уже у калитки, полуобернувшись и показав свой пленительный в утренних лучах профиль, сказала:
– Как я вам завидую… Я тоже мечтала о сеновале! – и, смеясь, скрылась в палисаднике.
Теремрин бросился в душистое сено и утонул в нём. Надо было поспать, надо было заснуть немедленно, но вихрь мыслей наполнял его сознание. Елизавета менялась на глазах. Она оживала и возвращалась к жизни. Он понимал, что, в какой-то мере, является виновником этого её возрождения, и не знал, как быть. Что же, что он чувствовал? Пожалуй, сразу и сказать не мог. Ведь он увлечён Татьяной, увлечён серьёзно и сильно. Так почему же его так волнует душевное состояние Елизаветы? А она? Она ведь тоже мучима мыслями. С одной стороны, ни на мгновение не забывает о том, что ей сказал священник – это чувствуется по тому, как держится, что говорит. С другой стороны, нет-нет, да прорываются помимо её воли междометия, короткие фразы, которые говорят о той внутренней борьбе, что всё более охватывает всё её существо. А глаза! Глаза – зеркало души. Они сегодня сказали Теремрину