конечно…
– Заключенный, раздеться догола!
– Это обязательно, товарищи? – решил уточнить Косарев. – Я же отдал вам все, что было в карманах.
– Молчать! Никакие мы вам не товарищи! Снимайте одежду!
К нему еще обращались на «вы». Наверное, этого требовала инструкция.
Косарев разделся, но холода не ощутил: батареи шпарили на совесть. Его увели за ширму для досмотра, где заставили принять разные позы, осмотрели рот и зубы, велели одеваться. И конвой повел его по переходам, лестничным клеткам, пока они не оказались в длинном коридоре с множеством дверей.
Надзиратель открыл камеры и втолкнул Косарева внутрь.
Это была одиночка.
Он очутился в душной, но довольно чистой камере. У стены стояла кровать с матрасиком, покрытым серым солдатским одеялом, рядом с нею тумбочка, в углу бачок, накрытый крышкой, – параша.
Косарев подсчитал шаги: четыре небольших шажка вдоль и три поперек. Окно прикрывал козырек, но если прижаться к нему, виднелся кусочек неба.
В такой же, наверное, камере, только не в одиночной, а возможно даже в общей, человек на тридцать-сорок, как тут принято, чтобы покрепче унизить, – заперли и Машу.
Около пяти утра 29 ноября дежурный по НКВД вошел с докладом в кабинет бодрствующего Берии. Чтоб не заснуть, тот пил чашку за чашкой крепкий сухумский кофе.
– Вслед за Косаревым и его женой к нам доставлены секретари Центрального Комитета комсомола Пикина, Лукьянов, Горшенин, Богачева…
– Ишь ты, секретари! – буркнул Берия. – Бывшие секретари, бывшие! Здесь у нас не комсомольский пленум!
Косарев устроился на койке, положил руки за голову, чтобы вздремнуть. Сколько удастся. Может, пару часов, может, несколько минут. Вырвать время для сна – старая привычка со времен Гражданской войны…
Как ни странно, арест и Лубянка отчасти сняли с него нервное напряжение, которое Саша испытывал последние месяцы, а особенно в ноябре, потому что Лубянка оказалась вехой определенности. Не нужно больше гадать и не на что надеяться. На свободу? Глупо, вообще. Сталин из своих когтей очень редко кого выпускает. На небольшой срок в ГУЛАГе? Может быть.
Пытаясь заснуть на этой железной койке, – где бог весть кто только не отлеживал себе отбитые или целые бока, кто только не надеялся на лучшее! – Косарев вспоминал ту, о которой думал всегда: свою Марусю, Машу, Марию, Марико…
Двадцать седьмой год оказался подъемным для Саши Косарева, удачным, с неожиданными поворотами.
Тогда он работал в Московском горкоме, его прочили в первые секретари. А квартиры не имел. Жил он вместе с Георгием Беспаловым, Гошей, в гостинице с громким названием, но весьма скромным бытом – «Париж». В ту пору вместо нэпманского «Париж» ее называли 27-й Дом Советов. Там же временно размещали многих партработников с периферии. Одни ждали квартиру в Москве, другие, наоборот, – перевода на периферию.
«Париж» снесли еще до войны, построили на этом месте серую скалу Госплана СССР, а теперь в Охотном