бороду, и выражение лица у него нечитаемое. Птолемус гораздо хуже умеет скрывать свои мысли. Он стоит на помосте, среди прочих Стражей, единственный среди них – без огненного плаща и маски. Хотя он неподвижен, его взгляд мечется между королем и сестрой, а кулак медленно сжимается. «Он боится за нее, как я боялась за своего брата. Смотрит на ее мучения, как я смотрела на гибель Шейда».
А что еще может сейчас сделать Мэйвен? Эванжелина сознательно нарушила его приказ, далеко превзойдя те привилегии, которые давала ей помолвка. Я прекрасно знаю, что рассердить короля – значит нарваться на наказание. Ослушаться прямо здесь, в присутствии всего двора? Да он, возможно, просто убьет Эванжелину на месте.
Если Эванжелина понимает, что рискует жизнью, то не выказывает этого. Ее голос не обрывается и не дрожит.
– Вы приказали заточить террористку, запереть ее в кладовке, как ненужную бутылку вина. После месяца совещаний вы так и не пришли к согласию насчет того, как надлежит с ней поступить. Ее преступления многочисленны, они достойны сотни смертей, тысячи пожизненных тюремных заключений. Она убила или искалечила сотни ваших подданных с тех пор, как появилась, в том числе погубила ваших собственных родителей, но тем не менее она по-прежнему располагает удобной спальней, ест, дышит… она жива и не понесла кары, которую заслуживает.
Мэйвен – сын своей матери, и его придворное обличье почти безупречно. Слова Эванжелины как будто ни капли не смутили короля.
– Кара, которую она заслуживает, – повторяет он.
И смотрит в зал, слегка вздернув подбородок.
– Поэтому ты привела ее сюда. Неужели у меня такие скучные праздники?
По жадно внимающей толпе проносится смех – у одних искренний, у других фальшивый. Многие здесь пьяны, но есть и трезвые головы, которые понимают, что происходит. Что наделала Эванжелина.
Та вежливо улыбается – с такой мукой, что я ожидаю увидеть в углах губ капли крови.
– Я знаю, что вы скорбите по своей матери, ваше величество, – говорит Эванжелина без тени сочувствия. – Мы все ее оплакиваем. Но ваш отец поступил бы иначе. Время слез минуло.
Это не ее слова, а слова Тиберия Шестого. Отца Мэйвена и призрака, его преследующего. На мгновение кажется, что его маска вот-вот слетит; в глазах Мэйвена в равной мере вспыхивают страх и гнев. Я тоже хорошо помню эти слова, произнесенные перед такой же толпой, вскоре после того как Алая гвардия казнила своих политических врагов. Жертвы были выбраны Мэйвеном, намечены его матерью. Мы сделали грязную работу за них, и они прибавили к общему числу погибших результаты своего чудовищного заговора против сородичей. Они использовали меня, использовали Гвардию, чтобы одним широким движением истребить своих противников или превратить их в демонов. Они уничтожили и погубили больше людей, чем кто-либо из нас.
Я до сих пор чую кровь и дым. По-прежнему слышу плач матери над погибшими детьми. По-прежнему слышу слова, которые переложили на восставших всю вину за это.
– Сила, власть, смерть, – бормочет Мэйвен, стуча зубами.
Некогда