Кину (Евдокию) и Кая, хотя совсем не уверен, крещен ли был Кай, 1923 года рождения.
ЭНТУЗИАЗМ С ТРЕЩИНОЙ. ПАРИЖ
Из его автобиографии узнаю, что с февраля 1923 года отец стал работать в Украинском постпредстве в Москве, начальником отдела секретной информации. В роли начальника информации, тем более секретной, совершенно не могу представить себе отца. Но в те годы начальство, видимо, за неимением кадров выбиралось на ходу.
«Это была уже другая Москва. По-прежнему булыжная, еще более обветшавшая, нэповская, но это была Москва надежд и дерзаний. Самых романтических. Например, пятая или шестая (точно уже не помню) годовщина Октября была ознаменована исполнением Интернационала оркестром, состоявшим из гудков всех московских заводов и фабрик. Все гудело. Я в это время стоял в рядах краснофлажных демонстраций. Мелодию Интернационала нельзя было уловить в этой симфонии или, вернее, в мощном реве гудков. Но Интернационал звучал в нас самих. Как я писал в те годы: „Мы только начинаем свой рост со всем энтузиазмом юности, со всем бодрящим ощущением, что это только именно начало, с дерзостью революционеров, с пластичностью молодого организма“» 14.
Организм – ни державы, ни мемуариста – в момент писания молодым уже не был, но и тот и другой нуждались в моральной точке отсчета. Ею и служил опрокинувший Россию переворот, с его гремящими годовщинами, кумачовыми знаменами, ревом гудков, атакующей литературой и отведенным каждому специальной «октябрьской» ролью в жизни. Сколько же было в ней – спрашиваю себя – участия, лучше сказать, причастия души, а сколько скрипа ее, от необходимости покориться обстоятельствам, которых нельзя изменить? Трудность была в том, что эти вещи оказались неразделимы. Даже на уровне мысли. Это не было простым, честным приспособлением: я лгу, потому что зарабатываю хлеб свой литературой, как другие зарабатывают физическим или иным ремеслом. Нет, «энтузиазм юности» был искренним и перед собой тоже, согретым жжением мечты о новом мире и отречением от старого, названного Горьким «свинцово-мерзостным». В нем гремела и та блоковская «музыка революции», которая оставалась последним прибежищем энтузиазма и через многие годы после того, как перестала звучать. Помню, как отец любил перечитывать статью о ней вслух, которая завершается нотой «жизнь прекрасна» и «слушайте революцию». Последующие поколения будут удивляться имперской мощи монстра, из революции вышедшего, или подсчитывать снесенные ею головы, но, наверное, пройдут мимо этой невидимой метаморфозы обращения в веру, которая смеялась над прежней и горела огнем, показавшимся Блоку издали первохристианским. Но в этой новой религии у людей, не отказавшихся мыслить, где-то пряталась трещинка сомнения, которая время от времени давала о себе знать.
Перечитываю отцовские работы, отмечаю, что наигранного оптимизма там было и вправду через край. Но кто тогда тот край устанавливал? Или это была скорее инерция души, боровшейся за свое натужное исповедание?