заверял принцессу, что «речь, которую я привел вашему высочеству, была мне пересказана слово в слово князем Меншиковым, находившимся в коляске с императором в те минуты, когда он говорил народу, и потому имевшим возможность не проронить ни одного звука».
Содержание речи известно? Однако вот какое обстоятельство: некоторым другим мемуаристам, вполне ответственным и осведомленным, сцена на Сенной представлялась все-таки иначе. Александру Павловичу Башуцкому, например: «Государь встал, сбросил запыленную шинель, перекрестился перед церковью, поднял высоко руку и, медленно опуская ее, протяжно произнес только: „На колени!“. Едва раздался этот звук над залитою тридцатью и более тысячами народа безмолвною площадью, по мановению этой руки все, как один человек, опустились на колени с обнаженными и поникшими головами…
– Что вы сделали? – строго спросил тот же звонкий голос, доходивший до каждого слуха. – Бог дал мне власть карать и миловать вас, но этого преступления вашего даже и я простить не могу! Все виновные будут наказаны. Молитесь! Ни слова, ни с места! Выдайте зачинщиков сию же минуту!
Государь передал свое повеление графу Эссену, перекрестился пред тою же церковью и изволил отбыть».
Выдача зачинщиков – новый мотив, дотоле еще не звучавший.
Еще один тогдашний петербуржец, Иван Романович фон дер Ховен, особо недоволен был рассказом Жуковского, считая его художественной фантазией: «Кто знал пылкий, энергический характер императора Николая, проявлявшийся в каждом слове, в каждом жесте его, тому трудно предположить, чтобы он в эти тяжкие минуты стал распространяться с народом длинною, впрочем весьма красноречивою, речью, какую В.А. Жуковский влагает в уста его… Сколько раз мне случалось слышать его в лагерях, на маневрах при отдании приказаний, и всегда и во всем я не замечал ни вялости, ни растянутости, как это выразил В.А. Жуковский в сочиненной им речи».
В общем, расхождения и расхождения. Поневоле приходит на ум старый афоризм, столь любимый историками: «Врет, как очевидец».
А может, все расхождения объясняются простым обстоятельством: царских речей в тот день была не одна, а несколько. Вот что записал тогда в дневнике бывший секретарь Екатерины II Адриан Моисеевич Грибовский: «Встретил Государя, который на Сенной и у Гостиного двора три раза с народом говорил из коляски, приказал стать пред ним по старине на колени и, вспомнив со слезами о смерти брата от холеры, уверял народ, что холера есть, и что меры правительством приняты по его указу. „Что вы наделали? – говорил он. – Вы убили людей, приставленных от меня для вашего спасения. Это на моей совести остается; но всякий из виноватых будет строжайше наказан за малейшее впредь сопротивление распоряжениям правительства. Чего вы хотели?“ Но никто не смел ему ничего сказать, вероятно, оттого, что был он в большом гневе».
О том же и Жуковский: «Несколько раз он останавливается для разговора с теми, кто теснился вокруг самой его коляски».
Были