недовольство, а заодно гипнотизирует меня пристальным взором круглых и ярких, как автомобильные фары, очей.
Затем выразительная картинка дополняется соответствующим звуком – скрипучим мявом, тоскливым и жалобным, как голос Макса Покровского из «Ногу свело», исполняющего песнь про лежащего на перроне дедушку с рахитом и плоскостопием.
На рахитика упитанный Шуруппак никак не похож, но он мастерски притворяется, будто у него, пухнущего с голоду, подкашиваются все лапы разом, и валится на меня всей своей десятикилограммовой тушей – обязательно мордой вперед, чтобы повторно поелозить мохнатой башкой по моей беззащитной физиономии.
В этот момент я, хоть и лежу еще, встаю перед выбором: поиграть в безнадежно дохлого енота или эффектно воскреснуть, ругаясь и отплевываясь от рыжей шерсти.
В первом случае представление будет повторяться, во втором – Шура, продолжая изображать умирающего, сползет с кровати и побредет, пошатываясь, к двери. Которую, кстати говоря, прекрасно умеет открывать самостоятельно, так что мог бы и не устраивать мне сцен, а просто пойти на кухню и откушать там сухого корма из миски. Но – нет, ему обязательно нужно, чтобы хозяйка воздвиглась, прониклась чувством вины перед бедным-несчастным котиком и поспешила загладить ее, эту мнимую вину, чем-нибудь вкусненьким из холодильника. Его открывать, к великому своему сожалению, Шуруппак не может. Но учится и однажды, я уверена, сумеет.
Избавит ли это меня от утренней побудки наглой рыжей мордой?
Сомневаюсь.
Ритуалам свойственно сохраняться неизменными даже тогда, когда они напрочь теряют практический смысл…
– Иду, иду! – я спустила ноги с кровати, нашаривая тапки, и Шуруппак моментально вышел из голодного обморока, чтобы я не наступила на его распластанную тушку.
Была у нас с ним как-то раз такая трагикомическая история – перепутала я спросонья кота и теплую зимнюю тапку, тоже меховую…
Мы с Шурой вышли на кухню. Там никого не было, но пахло кофе и на столе лежал придавленный сахарницей бумажный лист. «Не верь коту, он уже завтракал!» – было написано на нем бисерным женским почерком. И ниже рукой другого, менее искушенного каллиграфа: «Дважды!»
– Так Лизка и Митяй тебя уже кормили! – Я развернулась к коту.
«Что? Нет! Вранье, навет, поклеп!» – мимически изобразил он, только что лапу к сердцу не прижал.
– Ладно, дам тебе один маленький кусочек колбаски, – сжалилась я.
Шура по-прежнему страстно любит сырокопченую колбасу. Жует ее, перебрасывая в пасти слева направо и обратно в маятниковом режиме и потешно жмурясь. За сальчичон, которому мы с Шуриком обязаны знакомством, мой кот продаст и душу, и тушу, но я знаю, что такая пища ему вредна, и не щедра на дозы лакомства.
Выдав котику кружочек колбаски, я отправилась в ванную, а потом прошлась по дому, выясняя, остались ли мы с Шурой вдвоем, или же в гостевой спальне сладко посапывает Лизавета. Она вполне могла проводить супруга и снова завалиться в постель. Я бы на ее месте так и сделала.
Нет,