что во мне особенного? – всё ещё смеясь, продолжал Герардо. – Разве я кабальеро в дорогих доспехах и на арабском скакуне? Или, к примеру, какой-нибудь епископ? Так нет же, брат, монахом быть не хочу. Я крестьянин, и отец мой был крестьянин… А этой женщине я тоже поклонюсь, – он остановился и, повернувшись к смотревшей на них Хуане, склонился в глубоком, почтительном поклоне.
Когда он выпрямился, Пабло поразился перемене, произошедшей на лице молодого человека. Он был угрюм и подавлен, в бездонных чёрных глазах затаилось страдание.
– Что с тобой, дружище? – испуганно спросил Пабло.
– Я сейчас подумал о моей матери. Уже три месяца, как она умерла… А я не смог даже похоронить её, за меня это сделали другие… Санта-Мария! Если бы ты знал, Пабло, как я ненавижу одного человека! Да он и не человек вовсе, а Дьявол. Это сеньор, от которого мне пришлось уйти как раз в ту ночь, когда скончалась моя бедная матушка.
– Но ведь ты ничего плохого не сделал? – скорее сказал, чем спросил Лопес.
– Ничего плохого, – подтвердил Герардо. – Так же, как и другие наши крестьяне, которых он Бог весть за что приказывает бросать в сырое подземелье своего замка.
– Да, – вздохнул Пабло, – такие истории мне знакомы – по нашим соседям. Там сеньоры дерут с крестьян три шкуры. И за всё им плати: мелешь зерно на хозяйской мельнице – плати, давишь виноград на прессах в замке – тоже плати, а своё иметь – об этом не может быть и речи. Да что там говорить. Даже за пыль платят, которая вьётся за крестьянской повозкой!
Герардо согласно кивнул и заметил:
– Так и мы жили у прежнего сеньора.
– У прежнего? – переспросил Пабло.
– Да. А потом люди на тайной сходке решили пожаловаться герцогу Теруэля, и он пошёл на уступки, прислал другого сеньора. Это было года три назад…
– Ну и что? Такая же история повторилась?
– Да нет, – возразил Герардо. – Этот совсем другой: ни охоты, ни кутежей, ни поборов. Мы поначалу с облегчением вздохнули – и лес начал давать управляющий, и постройки починили, и новым скотом обзавелись, и даже мясо появилось на столах…
– Чего же вам надо было? – удивился Пабло.
– Всё было бы хорошо, вот только… да ты не поверишь… В общем, наш сеньор запретил всякое веселье. Свадьбы стали похожи на похороны: ни музыки, ни танцев, ни смеха. Крестины тоже вроде отпевания. Бывало, рассмеётся какая-нибудь девушка, а на беду сеньор это услышит – и тотчас её в подземелье на месяц. И так со всяким. Ни стариков не жалел, ни детей. Увидит улыбку на губах – в подземелье на четыре недели. Месяц, конечно, не год. Посидишь, да и выпустят, зато натерпишься там: сырость, крысы, плесень… Я был там, знаю…
– Он у вас что, сумасшедший? – спросил Пабло, слушавший рассказ Герардо с округлившимися глазами.
– Может, и сумасшедший, – пожал широкими плечами тот. – Он и сам ходил мрачный, как туча. Вроде и не старый ещё, а совсем седой, такой белый, что его прозвали Бланко19, а глаза