себя униженным.
– Мой брак – всего лишь витрина для публики, и ничего больше, тебе это известно.
– И ты ее никогда не разобьешь.
Жан на миг заколебался. Он мог бы сообщить Франсуазе, что Клер его бросила. Что она уже три месяца живет с другим мужчиной, евреем. Но тогда пришлось бы признаться ей, что он надеется на возвращение жены.
– Я не хочу причинять боль сыну. Он переживает не самый простой период в жизни и очень уязвим. – Он тоже поднялся из-за стола, подошел к ней и нежно поцеловал. – Я тебя люблю.
Он легонько прижал ее к себе.
– Сегодня после эфира на радио у меня встреча с Балларом, программным директором, – сказал Жан, когда Франсуаза направилась в спальню.
Он пошел следом за ней, и в этой физической потребности быть рядом чувствовалась их глубокая внутренняя связь.
– Все будет хорошо.
– Он пытается выбить почву у меня из-под ног, терпеть меня не может.
Они вместе вошли в спальню, собака трусила за ними по пятам. Жан, присев на край кровати, наблюдал, как Франсуаза изящным движением снимает ночную рубашку, надевает черные брюки и ярко-синий свитер.
– Как такой сложно устроенный человек, как ты, может делить все на черное и белое? Твой мир состоит из тех, кто тебя любит, и тех, кто не любит.
– Если ты не любишь мою программу, значит, не любишь меня, это же очевидно. А наш новый программный директор меня явно не любит. Считает слишком старым – такова горькая правда. Думает: хоть он и старик, а вцепился и держится за эфир мертвой хваткой, пытается все контролировать. Вообрази, какая жестокость!
Она усмехнулась:
– В свете нынешних событий я дала бы жестокости другое определение.
– Ты никогда не принимала всерьез то, что я делаю. А мне становилось все труднее и труднее. Кто нынче мелькает на обложках журналов? Молоденькие смазливые ведущие… Нужно все держать под контролем… Всегда… Этот мир просто ужасен, тебе этого не понять.
Франсуаза недоверчиво сморщилась.
– Нет, вполне понимаю. В какой-то степени журналистика – это умение регулировать давление. Давление тех, кто жалуется на статьи и репортажи, которые их не устраивают, кто, подвергшись малейшей критике, считает себя оболганным, политиков и их подручных с их «телефонным правом», оскорбительных писем читателей, грозящих отказаться от подписки, заартачившихся журналистов, женоненавистников, не желающих работать под началом женщины, а также всех тех, кто рвется занять мое место, – поверь, таких более чем достаточно… Я уж не говорю о жестокости соцсетей… Сегодня приличный журналист должен иметь не меньше двадцати тысяч подписчиков в твиттере, а это значит, что нужно проводить там по меньшей мере полдня; мне лично это кажется пустой тратой времени. В глазах молодежи я воплощение допотопной журналистики, они не читали ни одного из моих репортажей, а сама я для них нечто вроде ископаемого. После пятидесяти женщины становятся невидимками, это правда, и я по этому поводу совсем не горюю.
– Как ты можешь быть такой пессимисткой?
– Я