повесил трубку.
Не успел я перейти через дорогу, а я бежал, закрыв глаза, как телефон зазвонил снова.
Я застыл посреди улицы, уставившись на будку, боясь дотронуться до трубки, боясь снова услышать лишь чье-то дыхание.
Но чем дольше я стоял, рискуя, что меня задавят, тем больше звонки из телефонной будки казались мне звонками с кладбища, похоронными звонками, сулившими плохие вести, как зловещие телеграммы. Пришлось вернуться и снять трубку.
– Она еще жива, – услышал я чей-то голос.
– Кто? Пег? – взвыл я.
– Спокойнее, – сказал Элмо Крамли.
Я привалился к стене будки, ловя ртом воздух. Наконец успокоился, но разозлился.
– Это вы только что звонили? – задыхаясь, спросил я. – Откуда вы знаете этот номер?
– Да каждый в этом проклятом городе слышал, как заливается этот телефон, и видел, как вы к нему несетесь.
– Ну и кто же еще жив?
– Старушка с канарейками. Я проверил вчера поздно вечером.
– Так то вчера.
– Но, черт побери, я звоню вам не поэтому. Вечером приходите ко мне домой. Я сдеру с вас шкуру.
– Почему?
– Что вы делали возле моего дома в три часа ночи?
– Я?!
– Лучше позаботьтесь о хорошем алиби, вот что. Не люблю, когда за мной следят. Буду дома около пяти. Если быстро оправдаетесь, может быть, получите пиво. А будете таращить глаза, выгоню под зад коленкой.
– Крамли! – взвыл я.
– Извольте явиться. – Он повесил трубку.
Я медленно побрел к дому.
Телефон зазвонил снова.
Пег!
Или тип с леденящим дыханием?
Или Крамли издевается?
Я со страхом распахнул дверь, вбежал в квартиру, захлопнул за собой дверь и тут же с мучительной тщательностью вставил в «Ундервуд» чистый белый лист, предназначенный для Элмо Крамли, и заставил его говорить мне только приятное.
На Венецию опустилось не меньше десяти тысяч тонн тумана, он подступил к моим окнам и проник ко мне в комнату сквозь щели под дверью.
Каждый раз, когда у меня в душе наступает сырой и безрадостный ноябрь, я знаю: пришло время уйти подальше от океана и найти кого-нибудь, кто бы меня подстриг.
В самой стрижке есть что-то успокаивающее кровь, умиротворяющее сердце и исцеляющее нервы.
И потом, у меня в мозгу все еще звучал голос старика, с трудом выбирающегося из морга: «Боже мой, боже мой, кто же это его так безобразно обстриг?»
Разумеется, в этом безобразии был повинен Кэл. Так что у меня имелось несколько причин нанести ему визит. Кэл – самый плохой брадобрей в Венеции, а может быть, и в целом мире. Но дешевый! Он так и влечет к себе сквозь волны тумана, ждет, бряцая своими тупыми ножницами, грозно размахивая жужжащей, словно шмель, электрической машинкой для стрижки, от которой бедные писатели и другие ничего не подозревающие заходящие к нему клиенты теряют дар речи и впадают в шок.
«Кэл, – думал я, – откромсай-ка эту тьму.
Покороче спереди. Чтобы все видеть.
Покороче на висках. Чтобы все слышать.
Покороче на затылке. Чтобы чувствовать, как ко мне подбираются