белых рубашках и темных галстуках. Эти молодые люди смотрели за порядком в доме, во дворе, вызывали при необходимости из правительственного гаража машины.
Сейчас все было уже не так. Молодых людей не было, не было машин – ни черных «Волг», ни «Чаек». Снег и лед никто не расчищал с широких мраморных ступенек при входе. Обитатели дома, затаив беспокойство и выказывая раздражение, по вечерам ходили друг к другу в гости, пили из старых запасов дорогой коньяк и виски. Жены в этих собраниях участия не принимали. Они сидели в других комнатах и пытались поддержать себя разговорами о пустяках. Удавалось им это плохо – пример их соседа, внезапно скончавшегося уважаемого Петра Силантьевича, был устрашающим. Петра Силантьевича, пришедшего на работу в свой дубовый кабинет, оставили без секретаря, без света и без телефонной связи. Говорят, на его этаже даже отключили воду в туалетах. Только так, видимо, можно было справиться с несговорчивым влиятельным партийным деятелем. Петр Силантьевич умер на руках у своей жены через два часа после того, как обескураженный вернулся домой. Соседи поговаривали, что его можно было спасти, но «Скорая» то ли застряла в нынешних московских сугробах, то ли вообще не выехала. Вдова и дети покойного после похорон переехали на госдачу, но буквально через неделю вернулись опять в Москву – дачное управление распорядилось их дом отдать какому-то вновь образованному комитету. Из всех жильцов только старый большевик Коткин сохранял язвительное спокойствие и неуместно подшучивал над соседями:
– А что вы хотите? В семнадцатом году мы же всех буржуев повыгоняли, повыселяли…
Соседи на такую бестактность пытались не реагировать. К тому же сам Коткин не мог помнить о событиях одна тысяча девятсот семнадцатого года, поскольку было ему тогда всего два года.
Новая жизнь, наступившая так внезапно, пугала своей неаккуратностью и отсутствием всякого уважения. Варвара Сергеевна, дама практичная, могла бы обойтись без чистых тротуаров, персональной машины, тем более в гараже стояли собственная «Волга» и привезенный из ГДР «Фольксваген», но она с ужасом понимала, что страшное слово «безработный», это клеймящее какую-то другую жизнь определение, может коснуться ее мужа. Сбережения у них были, хотя и наполовину обесцененные, были бриллианты, были дорогие антикварные вещи и картины. Но… «Не буду же я у Большого театра ими торговать, как тетки из Литвы, что сыром копченым торгуют», – ужасалась Варвара Сергеевна и периодически проводила ревизию шкафов. Ее в какой-то мере успокаивали стопки новых, еще в упаковках лежащих вещей – кожаные перчатки, дорогие платки и шарфы, джинсы, меховые шапки. «Какое счастье, что я не слушала Алексея и в ГУМе отоваривалась «с запасом». Варвара Сергеевна помнила, что муж страшно ворчал и стыдил ее:
– Ты что делаешь, зачем тебе столько перчаток? Еще подумают, что я спекулирую вещами!
– Брось! – отмахивалась жена. – Не знаешь, сколько сегодня набрала Величко!
– Что тебе Величко, у них сама