и важно что-то своё. И только из благосклонности и физической привлекательности терпим желания другого, пока они, эти желания, не столкнуться в противоречии. Как же так случилось? Я был абсолютное уверен, что мы с Фёкой как одно, и душой, и телом. И что? Выходит только телом? Как просто она сказала: – Я же знаю, как для ТЕБЯ это важно. А для неё, значит, неважно? Бред какой-то, – я потёр ладонью лоб. – А для меня важно? – Я задумался. Мне вспомнился отец. Я всегда вспоминал о нём, когда был чем-то встревожен или не знал, как поступить. Мысленно советовался с ним.
***
Отец… За день до моего семнадцатого дня рождения он, отключив автопилот и защиту аэромобиля, на всей скорости врезался в бетонную стену. Ему было только сорок пять. Говорили, что произошёл несчастный случай из-за сбоя авто-компьютера, и отец не смог справиться с управлением, потому что был пьян. Но я не верил этому. Сбои, конечно, редко, но бывали, но дверца машина никогда не откроется, если водитель пьян. Никогда.
Я знал, что случилось на самом деле. Я точно знал, что отец сам ушёл из жизни. Он уже давно умер, ещё тогда, когда мама, едва я родился, ушла от нас.
«Она тоже не хотела ребёнка. Не хотела, чтобы я родился, – мелькнуло в голове. – Отец настоял».
Он столько раз повторял, что не жалеет, что я наконец почувствовал, как же он жалеет, когда отец тяжёлой рукой гладил меня по голове и смотрел потухшими глазами. Нет, он любил меня, но любил по-своему. Очень жалел, а иногда ненавидел, так ненавидел, что желваки ходили по его скулам. Он говорил, что я очень похож на маму. Особенно глазами, которые обычно ледяные прозрачно-синие вдруг загорались синими искрами, если что-то сильно её волновало. Такие глаза были и у меня. И потому, когда я особенно шалил и баловался, отец не злился, а глаза его теплели. Он был добрым отцом, но очень слабым человеком. Любил ли я его? Не знаю. Когда был маленьким, должно быть любил, как все дети, считал своего папу самым лучшим на свете, прислушивался и подражал ему.
Помню, отец любил чеканку, и все стены в нашей квартире были увешаны портретами мамы. Я любил следить, как самозабвенно он постукивает молоточком по медной дощечке, и тянулся что-то сделать сам. Как сейчас вижу, отец отдаёт мне молоточек и показывает тонкие линии, по которым нужно пройтись, и я, сосредоточенно сопя, осторожно тюкаю молоточком, а он, улыбаясь, смотрит на меня, изредка пригубливая флягу, которую всегда носил на поясе, и гладя меня по голове. Потом какое-то неуклюжее движение, и глаз у мамы растекается, а отец в бешенстве выхватывает у меня из рук инструмент. Как безумный трясёт за плечи. Мне так страшно, что я сжимаюсь в комок, и он, видя это, тут же берет себя в руки. Толкует мне, что я обидел маму и чуть не выколол ей глаз. Я рыдаю, а он поднимает меня, прижимает к себе и целует. Я потихоньку успокаиваюсь, мир восстановлен, но отец больше не подпускает меня к почти готовой чеканке, а просто даёт пустой лист и позволяет самому что-нибудь сделать. Но я не делаю. Мне не нравится выбивать на пустом листе животных или людей. Мне нравятся только