пошел вперед, туда, откуда шел жуткий крик. Он был готов увидеть осклизлую чешую, страшный острый хвост и нечеловеческие глаза с вертикальными желтыми зрачками. И когда открыл дверь, невольно зажмурился от ужаса.
Между тем в ванне вздымалось в пенной воде нежное перламутровое тело папиной любовницы. Сам отец сидел рядом в совсем мокром халате и глядел на свою Афродиту с явным удовлетворением. Академик был брезглив и отвергал – если не у себя, то уж точно у своих женщин – любые признаки старения. Никаких вросших ногтей, обезображенных годами на каблуках ступней, опустошенных кормлением молочных желез, вылезших на поверхность вен, свойственных его сверстницам. Только гладкая упругая кожа, запах молодого тела, яркий, не потраченный временем, цвет волос и глаз. И та, что в тот вечер лежала в его ванне, была прекрасна: маленькая задорно торчавшая грудь, впалый живот, розовые пятки.
Академик был бы очень удивлен, если бы узнал, как видит осчастливленную его вниманием студенточку его восьмилетний сын, застывший в проеме двери. То, что лежало в ванне, вовсе не казалось ребенку красивым.
Более того, оно вообще не казалось ему человеком.
Маша
Маша вышла из музея и задумалась: ей уже хотелось домой… Она устала с непривычки. Но Андрей сказал, что Хмельченко сегодня заедет на опечатанную квартиру первой жертвы – некой Алины Исачук, и Маша понимала: это ее единственный шанс взглянуть на место обнаружения трупа. Она ничего не сможет там найти – тут и к гадалке не ходи. Но зато составит свое мнение о жившей там девушке. И, с трудом переставляя ноги, она спустилась в метро.
– Это потому, что ты сегодня еще не ела. – Хмельченко смотрел на нее внимательно, даже слишком. И она понимала причины такого любопытства. Сначала эта осенняя история (она не будет об этом думать, точнее, как Скарлетт О`Хара, подумает об этом завтра…). Потом проходит месяц, в течение которого о ней, Маше, нет ни слуху ни духу, и вот, пожалуйста, – прелестное видение в квартире жертвы по другому делу.
– Я здесь ненадолго, – сухо сказала Маша, отказываясь жестом от предложенного бутерброда. Этот самый сэндвич, до которого Хмельченко смог добраться только на месте преступления, как ни странно, не казался ей святотатством. В сыщицком убогом с гастрономической точки зрения обеде было много общего с этой квартирой. «Неприкаянная», – подумала Маша: и о доме, и о девушке. Она задумчиво перебирала книги на полках. «Большая разница с кабинетом замдиректора Пушкинки», – усмехнулась она про себя. Одни слащавые дамские романы: большегрудые красотки в кружевах и мускулистые смуглые красавцы. Романы были зачитаны, и от этой книжной полки тоже тянуло, как сквозняком, тоской. Тоской о другой жизни, других мужчинах, не таких, как здесь, рядом с ларьками за МКАДом. Жертве хотелось настроиться на другой лад, нежели музыка «улиц и рабочих кварталов», а где отыскать его, этот лад, Алина не знала.
– А вы не нашли ничего, связанного с живописью? – спросила