пятом, когда ее выпустили, она уехала в Париж, писала антисоветские книги и статьи и умерла в прошлом году, похоронена на Пер-Лашез. То есть надо быть полным психом, чтобы говорить, что она ожила и ходит по «Мосфильму». Но ее видел не только я…
Я ошарашенно смотрел на Акимова. Дело было не в том, что он говорил, а в том, что он ГОВОРИЛ! Я поздно, в двадцать четыре, поступил во ВГИК, но ни во ВГИКе, ни за двадцать лет моей работы в кино я никогда не видел говорящих кинооператоров. По-моему, это самая молчаливая профессия в мире, они даже со своими ассистентами и осветителями разговаривают только междометиями или в крайнем случае односложными репликами типа: «Левый софит прибавь!», «Правый выключи!» и «Зажми диафрагму». Всё. По моим сценариям три фильма и три телесериала сняты лучшими операторами страны, но я ни разу не слышал от них ни одного сложносочиненного и тем паче сложноподчиненного предложения. Если бы, почти по Маяковскому, «выставить в музее говорящего оператора, весь день бы в музее торчали ротозеи…». И вдруг Серега Акимов, тот самый Акимов, который даже с бабами обходится двумя-тремя междометиями и старой вгиковской хохмой «Мадам, прилягемте у койку!» – этот самый Акимов говорит не на бытовые темы, а произносит целый политический монолог! Я не верил ни своим глазам, ни ушам, а он вдруг поднялся, сел в траве и посмотрел на меня в упор:
– Понимаешь, с ней говорили Стас Ярваш и Ваня Безлуков! Ты же сам видел, как они с ней разговаривали, когда она забрала бич.
– Я видел, как они разговаривали, но с кем – этого не видел никто.
– То есть, по-твоему, у нас троих коллективная шизофрения, так? Мы говорили с пустотой?
– Я этого не сказал…
– Но Безлуков, ваще, не пьет! – вдруг яростно, словно в отчаянии, крикнул Акимов. – Да, мы с Ярвашом алкаши, я согласен! Но Безлуков святой! Понимаешь? Святой!
– Хорошо. Успокойся. Ваня святой, он увидел кого-то, похожую на Горбаневскую, и, приехав домой, полез в Интернет, стал смотреть фильмы про диссидентов. Ну и что? Ты-то зачем засветил пленку, на которой ее снял? Где логика?
– Блин, как мне надо выпить! – сокрушенно сказал Сергей и даже оглянулся вокруг, ища, нет ли в саду кого-нибудь с выпивкой.
Но по счастью, никого не было ни с выпивкой, ни без нее. Только вдали, в тени студийного Музея сидел гранитный памятник босого Василия Шукшина. Акимов посмотрел на него и стал расшнуровывать свои кроссовки сорок четвертого размера.
– Да, засветил! – сказал он мне с вызовом. – Потому что она попросила.
– Кто «она»? Горбаневская?
– Ну… – подтвердил он, стряхнул с ног свои модные «Адидасы» с косыми рубчатыми шипами на подошвах и, остужая свой пыл, по-шукшински уперся в землю босыми ногами.
– Серега, кочумай! – по-вгиковски укорил я его. – Это слишком! Горбаневская попросила тебя засветить кассету! Когда это было? У Свиридова в больнице? Ну? Что ты молчишь?
– А мне не хрен с тобой говорить! – вдруг остервенело, словно хмель снова ударил ему голову, озлобился Акимов. – Ты выпил мой коньяк и за мой же коньяк