и подождать еще немного. Помню, что его невозмутимость меня утешила, стало легче, когда он сказал, что сам пойдет ее искать. Герой, каким я его когда-то считала, вернулся, готовый меня защитить.
– Я с тобой, – сказала я.
– Нет, останься здесь, на случай если она придет домой.
Помню, как бродила из комнаты в комнату, словно играла с дочкой в прятки – она так любила прятки, когда была совсем маленькой. Я звала ее из окна кухни и еле сдержала слезы, когда не слышала ответа.
Помню, как долго не было Брайана – показалось, несколько часов, – хотя это, вероятно, время шутило со мной шутки в ту ночь, каждая секунда значила так много, что тянулась невыносимо долго.
Помню, как бежала вниз, услышав, что муж вернулся, помню его мертвенно-бледное лицо, страх, метавшийся в глазах, ставший чужим голос.
– Думаю, надо звонить в полицию.
Помню, каким маленьким, каким утешительно несерьезным казался телефон в его руке. Как в полиции ничего не знали о нас до тех пор, пока он не заговорил в трубку. И как мир будто потемнел, когда он ее повесил.
Помню свист и треск полицейских радиопередатчиков, то, как стражи порядка опускали головы, переговариваясь. Они понимающе кивали, когда я старалась описать, как Эми была одета, и просили не торопиться.
Помню, как они расспрашивали, не могла ли девочка пойти еще к кому-то и все ли у нас дома было хорошо. Помню, что не поднимала глаз, когда заверяла стражей порядка, что все было прекрасно.
Помню, как безнадежность охватывала меня, пока я листала альбом, чтобы найти подходящую фотографию. «Недавнюю, – сказали они, – крупным планом, если можно – только голова и плечи». Помню, как подумала, что ничего такого здесь нет, и листала страницы почти не глядя, пока Брайан не вмешался и не вытащил из альбома последнее школьное фото нашей малышки.
– На вид девочка смышленая, – сказал один из полицейских.
– Так и есть, – сказал Брайан. – Не из тех, кто ввязывается в неприятности.
– Постарайтесь не волноваться, – сказали копы, надевая кепи в прихожей.
Когда они открыли дверь, пробило полночь. Помню какофонию фейерверков на реке, словно земля заходила ходуном. Помню свой ужас, помню, как не могла дождаться, когда же прекратится этот шум. А когда он прекратился, оказалось, что тишина еще хуже.
В то мгновение, если верить рассказу Либби, время качнулось и сдвинулось на грань между «сейчас» и «тогда», стряхивая с себя дух последней тысячи лет, освобождая место для тех, кто приходит. Эми и Эсме угодили в этот круговорот.
Это и был тот миг, когда они слились друг с другом, когда душа Эми воплотилась в теле Эсме. Когда сущность Эсме смешалась с душой Эми.
Когда двое стали единым целым.
Когда Либби заканчивает рассказ, мы обе плачем – не друг над другом, а над такими разными воспоминаниями о вечере, что так резко изменил наши жизни. Она встает, вытирает глаза и говорит, что сегодня больше ничего обсуждать не в состоянии, да и я, вероятно, тоже. Все это доносится до меня словно