тревоги. Активность приостановилась, сотни пар сердитых глаз уставились на коренастую фигуру герцога. Алиенора стояла за его спиной, чувствуя себя несчастной. Герцогиню трясло от негодования при виде той ненависти, что горела в этих глазах. Ненависти и желания мести.
– Лиможцы! – звенящим голосом крикнул Генрих. – Я надеюсь, вы не забудете этот день. И извлечете для себя урок. Когда мадам герцогиня и я посетим вас в следующий раз, я надеюсь, вы встретите нас с бульшим почтением. И может быть, надумаете перестроить эту неудобную стену так, чтобы облегчить доступ к вашим кухням!
Ответом ему было гнетущее молчание. Потом кто-то из толпы швырнул камень. Тот пролетел мимо, но Генрих не был склонен прощать.
– Если я поймаю негодяя, который сделал это, то кастрирую его, – пообещал он. – А с ним и всех остальных, кто считает, что может пренебрегать моим судом. А теперь возвращайтесь к работе. Все возвращайтесь!
Он спрыгнул с камня и направился к Алиеноре, схватил ее за руку и повел по периметру плато, на котором стоял город, следуя вдоль обреченных на снос стен. За ними тяжело ступали вооруженные воины. При виде них горожане с яростной энергией принимались за работу, не осмеливаясь выказать непослушание, потому что лицо Генриха по-прежнему искажала гримаса гнева. Наконец они с Алиенорой подошли к высокому месту на безопасном расстоянии от работ и, остановившись там, принялись наблюдать, как горожане, которые не пожалели денег – не говоря уже о пролитом поте и ободранных до крови пальцах – для строительства этой стены, теперь против воли камень за камнем разбирали ее. Под ударами стены Лиможа начали с грохотом рушиться, поднимая облака пыли, и Алиенора, глядя на это, ощущала физическую боль. Но лицо ее оставалось непроницаемым, потому что Генрих смотрел на жену, словно говоря: ну-ка попробуй возрази. Но Алиенора не доставила ему этого удовольствия.
Когда от стоявшей в воздухе пыли невозможно стало дышать, Генрих наконец позволил жене вернуться в шатер. У Алиеноры оставалось одно желание: бежать из Лиможа или заползти в нору, как барсук, – так остро она ощущала скорбь и гнев горожан, а еще была убеждена, что, не сумев спасти стену города, предала их. Алиенору сжигала ярость, которая стала еще сильнее, когда Генрих, придя к обеду, даже не упомянул о событиях этого дня, а вел себя как обычно. В постели он снова был страстным любовником, то требовательным, то нежным, и Алиенора почти убедила себя, что все хорошо, но отвечать на его ласки не могла, потому что мысли ее были заняты одним: что теперь станут думать о ней ее люди.
Она не могла отринуть эти мысли. Алиеноре казалось, что брак, на который она пошла, бросая вызов миру, превратился в иную, нежели был ее союз с Людовиком, форму несвободы. Брак с Генрихом стал не партнерством, на которое она рассчитывала, а злостной проверкой ее долготерпения. Алиенора не сомневалась, что ее провели. Страсть Генриха разбудила в ней стремление властвовать, но теперь она поняла, что заблуждалась. Да, у них были общие цели, и Генрих советовался и считался с ней, но только когда его это устраивало. На самом же деле он