лишены всякой панегирической лести. В качестве образца нравственных добродетелей Дион, как и Плутарх, выдвигает древнее полисное время (речь 31-я – «Родосская», где Дион упрекает родосцев в том, что они попирают свое славное прошлое, посвящая статуи древних местных героев случайным римским покровителям). Но наряду с этим, в отличие от Плутарха, он вспоминает еще более древнее время первобытной простоты и чистоты (речь 7-я – «Эвбейская, или Охотник»): эта мечта о невозвратном – как бы изнанка того чувства современности, которое отличает Диона от Плутарха. Но критика Диона не безысходна, в ней еще нет того трагического чувства пропасти между идеалом и действительностью, какое появится, например, у Марка Аврелия; современник Плутарха, он разделяет его оптимизм и смотрит на мир как на прекрасное пиршество, к которому боги пригласили людей и на котором от гостей требуется лишь умение держаться сдержанно и пристойно (речь 30-я – «Харидем»).
Исходным пунктом для Диона, как и для Плутарха, является жанр диатрибы. В произведениях периода изгнания этот жанр выступает в наиболее чистом виде: это короткие рассуждения, в которых ход мысли быстро движется от вопроса к вопросу, язык прост и юмор грубоват. В произведениях, написанных после изгнания, прямолинейная резкость диатрибы смягчается, речи Диона становятся более длинными, более плавными, более аттическими по языку и более изящными по стилю; логика доводов, определявшая построение диатрибы, вытесняется эмоциональностью изложения, по типу речь приближается более всего к позднейшей христианской проповеди. Все эти изменения были продиктованы, конечно, опытом парадной софистической речи; но, в отличие от парадной речи, Дион неуклонно сохраняет такой признак диатрибы, как свободу композиции, свободу смены тем, «словесного странствования», по его выражению: он говорит, что меняет движение мысли, как охотник, который гонится за малым зверем, но нападает на след большого и поворачивает туда. Эта же свобода композиции позволяет ему широко вводить в речь описательный и повествовательный материал. Плутарх делает то же, но у Плутарха его иллюстрации и аналогии откровенно книжного происхождения, тогда как Дион представляет их почерпнутыми из собственного богатого жизненного опыта, и это придает им непосредственность и свежесть: Плутарх выступает как представитель вековой культуры, Дион – как независимая и своеобычная личность. Так, теологические рассуждения «Борисфенской» речи вводятся прекрасным по живости рассказом о том, как Дион в своих странствованиях попал на берега скифского Борисфена (Днепра), притча о Геракле в I «Царской речи» будто бы была ему рассказана сельской жрицей в его скитаниях по Греции, а тема актуального законопроекта о мерах привлечения населения к сельскому хозяйству облекается в форму занимательного рассказа об охотничьем семействе, с которым Дион будто бы познакомился на Эвбее, – рассказа, богатого бытовыми подробностями и напоминающего то идиллию, то сатиру (уже упоминавшаяся