иями. А они все, как назло, в темно-серых тонах, так выгодно торчащих остовом одиночества в зимнюю непогоду.
Чай кипит в старом эмалированном чайнике. Настолько старом, что можно было бы его сдать в музей, и оторвали бы с руками. Но нет, он все еще служит. И пока еще вода не выкипела из него даже до половины, это точно. Иначе звук был бы шаркающим, обдирающим широкий металлический носик с маленьким сколом у края, и возмущенным, будто эта посудина умееет ругаться.
Если забыть о нем, то он даже не посмеет выплюнуть хоть каплю своего горячего возмущения. Тогда бы стало намного проще. Тогда бы вдруг погас огонь, и вонючий газ постепенно бы наполнил отравляющей своей сутью комнату. И конечно же пришел бы долгожданный конец. Но нет, жалкая допотопная посудина слишком воспитана, строго держит все свои эмоции при себе, как и кипяток до последнего будет заключен внутри нее. А газ мог бы и сам пойти, например, от поломки ржавых соединений. Но нет. Он скорее всего считает, что воздух тут и так достаточно отравлен, и с ним не стоит конкурировать.
Скрипит дверь в сенцах. За скрипом следуют грузные неторопливые шаги бабки Фроси. Почему ее? Так потому, что сопровождаются отборным матом на всех и вся, в том числе и на сгоревшую лампочку, и на корову Мурку, и на собачий холод.
Теперь дергается тяжелая, обшитая потрепанным войлоком дверь в жилую комнату.
Дверь здесь одна, оттого чувствует себя хозяйкой. Немного сопротивляется, лишь слегка поддается гостю, а потом снова стопорится и кряхтит не хуже самой бабки Фроси.
– Твою ж дивизию. Сдохнешь, пока откроешь эту гадину. Да провались бы мне эти страдания. Ты бы уж пригласила бы кого, чтобы смазали, да подтянули…
Дверь, услышав такое непотребство, тревожно затихает. Ещё чего не хватало! Кого-то приглашать. А кто же тогда будет охранять дом?
Бабка Фрося, перешагнув через высокий порог и еще несколько раз чертыхнувшись, вдруг шлепает себя по губам, кланяется в передний угол и торопливо крестится правой рукой, при этом в левой продолжая держать полное ведро парного молока.
– Я там Мурке сена подкинула пучок. Ты пока не ходи, темно уж больно. И куры еще на насесте. Пусть подремлют чуточку. Это я так рано, чтобы пирогов напечь. Правнука привезут на выходные. Тишечку моего. Такой забавный. Сколько ни корми, все сточит! Теста целое ведро поставила, с вечера, а оно как принялось! Перепечь скорее надо. Вот и пришла пораньше. А ты не торопись, тебе-то куда… И это, чего я хотела… Так это, сметану мне надо. Ты же к вечеру сделать обещалась? Делай, я возьму две поллитрушечки. Одну дитю, вторую дочь в город заберет. Сделаешь? Вот и хорошо. Ну, сиди, сиди, я пошла…
Бабка Фрося трясет толстопалой ручищей не то отмашку, не то прощание и, навалившись на огромную дверь, скрывается в сенцах. Снова отборный мат. Затем все наконец-то стихает.
И чайник, кажется, наконец выкипел весь. До дна. Счастливый…
Нужно выключить. И молоко процедить. А потом снова, по списку… Если прикрыть глаза рукой, то получится немного притупить чувство непреходящей усталости. А лучше – долго не уговаривать себя приняться за дела и отбросить все сожаления, заодно скинув с плеч колючую, местами изъеденную молью, шаль.
В который раз закружилась голова, но нет! Никаких поблажек!
В первую очередь процедить молоко через сложенную в несколько слоев марлю. Потом разлить его по банкам и убрать в холодильник. Как раз пройдёт время, и на улице рассвет начнет хозяйничать полноправно, прогоняя промозглую сизую ночь. А там уже можно будет пойти накормить кур и маленького поросенка.
2
Сейчас все равно легче. Уже не передергивает от холода и нежелания выходить ранним утром во двор, не болят натруженные с непривычки руки. Время, оно стирает потихоньку острые грани. И, хотя в этой убогой избе нет ни одних часов, безжалостно тикающих и отсчитывающих оставшиеся крохи, себя не обманешь.
Каждое утро похоже на другое, как близнец.
Матюгающаяся и грузная, вечно страдающая от ревматизма, бабка Фрося. Кипящий, практически бесшумно и ненадоедливо, чайник. Стужа за окном. С метелью или с причудливыми узорами на стекле, неважно. Холода хватало и внутри, оттого и казался ненавистным он снаружи. Скрип половиц, тягучий распев дубовой двери, бряканье металлической посуды. Развалившиеся, словно объевшийся кот, старые валенки. Бесформенные настолько, что больше походят на старый вязаный носок. Тяжелый тулуп с лисьим воротником, погрызенным молью. От него пахнет прелой кожей и пылью, но он единственный спасает от продувающих насквозь ветров.
Узкая тропка, почищенная в две лопаты. И только ради толстой бабки Фроси, чтобы она влезла в нее, когда идет с ведром молока из сарая. Высокие сосны, сбрасывающие шапки снега прямо на голову, да так метко, словно специально выжидают и целятся, когда кто-то пройдёт мимо. Землянка в стороне от дома, приспособленная под хлев, заваленная снаружи лапником, а затем сверху огромным стогом сена, служащим дополнительным утеплением для крыши до самой весны. Словно по волшебству, постепенно будет уменьшаться стог, и на улице будет становиться все теплее и теплее.
Но