а теперь еще и этот бестелесный голос в моей голове. И не просто бестелесный голос, а такой, который принадлежит психопату, говорящему с выраженным британским акцентом. Как же я дошла до жизни такой?
– Эй, послушай, мне это не нравится. Я не бестелесен. Во всяком случае, не совсем.
– Вижу, ты не собираешься спорить с тем, что ты психопат. – Я ошеломленно качаю головой.
– Это называется «выбирать свои сражения», то есть ограничивать круг проблем, которые собираешься решать. Попробуй как-нибудь последовать этому правилу, и тебе не придется так часто оказываться в лазарете. Шучу.
То, что он, возможно, прав, только усугубляет мое раздражение.
– Какой смысл в этом разговоре?
– Грейс, – тихо говорит он, – открой глаза.
Я не хочу этого делать. Не знаю почему, но ужасно не хочу. Но в то же время это как навязчивая тяга, которая, я знаю, выйдет мне боком – такое было со мной, когда я в седьмом классе сломала зуб и потом меня неудержимо тянуло все время трогать его языком, хотя я и знала, что он такой острый, что я порежусь. То же самое я испытываю и сейчас, слушая, как Хадсон говорит мне открыть глаза.
– Ничего себе, значит, я, по-твоему, что-то вроде зубной боли? – Он задет. – Ну спаааасибо.
– Будь ты зубной болью, я бы пошла к стоматологу, и пусть бы он высверлил тебя из моей головы, – говорю я ему, слыша звучащую в моем голосе бессильную злость. – Притом без новокаина.
– У тебя стервозный характер, Грейс. Интересно, меня можно будет счесть мазохистом, если я признаюсь, что мне это нравится?
Тьфу. Ладно, я могу стерпеть этот голос в моей голове. И, быть может, даже смириться с тем, что он принадлежит Хадсону. Но от этого сексуального подтекста мне хочется блевать.
В конце концов, я перестаю бороться с собой и решаю открыть глаза, если это значит, что он наконец заткнется. И очень об этом жалею, потому что…
Вот черт. Он здесь, стоит рядом с лампой, прислонившись одним широким плечом к ледяной стене и скрестив длинные ноги, и на его до нелепости смазливом лице играет мерзкая ухмылка. У него, как и у Джексона, высокие скулы и волевой подбородок, но на этом их сходство кончается. Если глаза Джексона темны, как беззвездная ночь, то у Хадсона они, как голубое небо. Его густые брови, такого же темно-шоколадного цвета, как и короткие волосы, сходятся над переносицей, красивые глаза щурятся, улавливая каждую деталь моей реакции. И тут я понимаю, что, хотя от каждого движения Джексона веет опасностью и силой, бояться надо не его, а его брата. Джексон был тупым клинком, не то что его брат, который, похоже, с хирургической точностью подмечает каждую мою слабость, каждую эмоцию. Этот малый узнает, как причинить тебе максимальную боль, причем тогда, когда ты вообще этого не ожидаешь.
Меня продирает мороз.
Я бы не удивилась, если бы оказалось, что на спине его серебристо-серой рубашки красуется огромная черная надпись: «ЗЛОДЕЙ».
Вот как великолепно у него получается выглядеть плохим. Быть плохим. И это даже до того, как я замечаю, что одна рука небрежно засунута в карман