когда отзвонил третий час, уже на долю священника выпали чудные злоключения во время службы. Когда раздавал он облатки, из коробки, подобно Святой Троице, выскочили три крысы. И под возгласы прихожан пробежали весь центральный неф.
В полдень член магистрата с приятным чувством уселся за стол, дабы подкрепить себя трапезой да и пойти почивать. Он поднял колпак, накрывавший серебряное блюдо, что поставил пред ним слуга. Взору его явилось аппетитное рыльце молочного порося. Член магистрата осмотрел кушанье со вниманием. Яблоко в свиной пасти было сплошь изгрызено. Шестеро крыс вдруг исторглись из зева и засеменили под стол. Свиная плоть дрябло осела: тушка была выедена изнутри и нашпигована крысиным пометом.
К повечерию супруга бургомистра собралась на покой после хлопотного дня. Муж ее уже почти разделся. Она скользнула в постель, вытянув ноги по самый дальний край, и с удивлением ощутила там меховую муфту.
– Любезный супруг, – заметила она, – вечер нынче и без того знойный. Нет нужды в меховых покрывалах.
Муж ее проворчал, что не ведает, о чем она толкует. Вдруг покрывало укусило супругу его за палец ноги. Взвизгнув, она откинула покровы, и дюжина крыс пронырнула в зазор за кроватью.
Гамельнцы расставляли всюду крысоловки, разбрасывали яд. Затем все вернулись к привычному ходу жизни, и никто не смекнул, что те первые крысы были лишь предвестием грядущих великих бед.
– Я всё обдумал, – сказал Пан.
Он сидел на берегу Везера рядом с Миреллой. Встал он ранним утром, с трудом подняв одолеваемое ломотою тело. После трех совместных с Миреллой ходок до реки и обратно он улучил краткий отдых. Час был совсем еще ранний, а уже едва гнул он дрожащие руки.
– Решился я. Пойду лучше в нищие, – продолжил он.
В награду за такое решение был прозван он «дурошлепом» и щелкнут по носу. К чему в добавку принужден в следующую ходку налить ведра на три четверти.
К середине дня Пан заявил:
– Раз так, сбегу из Гамельна и сделаюсь скоморохом.
За что получил именование «болвана стоеросового» и приказание нести воду на бегу.
К вечерне он выпалил:
– Добудь мне черный плащ да ножичек. Уйду в лихие люди. Буду жить грабежом да разбоем.
Мирелла обозвала его «шельмой конченой» и заставила рысью тащить полные до краю ведра.
А когда смерклось, спросил он тихим голосом:
– Что, если сходить мне до богатых горожан без детишек, вдруг усыновят меня?
За что он целован был в лоб и ласково оглажен по волосам в ободрение.
– Всё осилишь, – заверила его Мирелла, – я поначалу ведра и поднять-то едва могла. Первые дни тяжелей всего, а потом притираешься помаленьку.
Услыхав сие, Пан приободрился.
– А пока говори себе, что хуже уж никак не станет.
Почему – неведомо, однако на сих словах почудилось водоноске, будто голос ее звучит фальшиво.
С нового дня Мирелла заставляла Пана потеть еще пуще прежнего. Понуждала